Мемуары мессира Дартаньяна. Том II - Эдуард Глиссан

Немного грубоватое семейство.

Комплимент отца и выражение лиц детишек заставили меня обратить особое внимание на то, что я собирался им сказать; я ответил первому, что не являюсь родственником ни одного, ни другой, а если [369] ему угодно, чтобы я признался в чистой правде, я ему попросту скажу — еще и двух часов не прошло с тех пор, как я познакомился с Мадам его дочерью. Он мне ответил все так же резко, что не верит, будто бы я не поладил с ней из-за такого пустяка; она была лакомым кусочком, и для этого у меня было бы столько же пользы в долгом знакомстве, сколько и в первый же. день; с ней все это было совершенно все равно, потому что у нее имелся такой добрый аппетит, что она посчитала бы себя провинившейся перед самой собой, когда бы отказала хоть кому-нибудь.

Бедная женщина страшно сконфузилась, услышав от него разговоры такого сорта, и она воспользовалась этим временем, чтобы выскользнуть из комнаты без фанфар и барабанного боя. Я не заметил, как она вышла, и был крайне изумлен, не увидев ее больше. Если бы я был во Франции, я бы, без сомнения, решил, будто все это ловкий трюк, чтобы меня убить, или, по меньшей мере, отнять у меня кошелек; но так как Англичане, при всей их жестокости, не способны на такие жуткие уловки, какие настолько часто изобретаются в Париже и бесчестят нашу Нацию, я немного приободрился, не найдя ни в отце, ни в детишках ничего такого, что бы указывало на заранее задуманное намерение на меня напасть. Я рассудил совсем некстати в чем бы то ни было им противоречить; на этом наш разговор был завершен, и я счел, что должен положить конец и моей аудиенции тоже. Ничего я так не боялся, как того, что они остановят меня помимо моей воли, но мои страхи оказались ни на чем не основанными, и я спокойно вышел на улицу, не спросив ни у кого из них на это позволения. Я, тем не менее, проявлял любознательность, время от времени оглядываясь назад, дабы посмотреть, не преследует ли меня кто-нибудь; и заметив девчонку, ускорявшую шаг и не сводившую с меня глаз, как если бы ей нужно было что-то мне сказать, я поднялся на порог какой-то двери, чтобы пропустить ее, если к кому-либо другому, а вовсе не [370] ко мне у нее было дело. Она сразу же замедлила шаг, как только увидела меня вот так остановившимся, и это больше, чем все остальное, навело меня на мысль, что ей поручено передать мне некое послание; я ее упорно поджидал, решившись поглядеть, к чему все это приведет.

Поостывший влюбленный.

Я не ошибся; она явилась поговорить со мной от имени Дамы, ожидавшей в четырех шагах за углом улицы, откуда показалась сама девчонка. Она выставила ее как часового, прежде чем туда удалиться, дабы, когда я выйду от ее отца, обратиться ко мне с порученным ей комплиментом. Он состоял в том, что Даме нужно было со мной переговорить, и я не должен сердиться, когда ее служанка мне об этом доложит. Я был весьма раздосадован тем, что приключилось со мной у ее отца, и открыл уже было рот, намереваясь ответить — если та, кто ее ко мне отправила, и впрямь хотела мне что-то сказать, то лично у меня не было для нее никакого ответа. Но приняв во внимание, что когда я проявлю по отношению к ней такую невежливость, я буду выглядеть еще хуже, чем она сама, я решился сказать посланнице вернуться туда же, откуда она пришла, и ждать меня на другой улице перед дверью; я последую за ней по пятам, так что прибуду туда одновременно с ней. Она сделала все, как я и хотел, и подойдя туда, я нашел ее застывшей, словно статуя, на том самом месте, о каком я ей сказал. Именно в этот дом вошла та, кто отправила ее ко мне. Она пожелала пригласить меня подняться в комнату, где находилась сама, но рассудив совсем некстати запираться вместе с ней после произошедшего со мной, я ей сказал, не заботясь больше ни о какой невоспитанности, пусть бы даже она меня в ней совершенно справедливо обвинила, что если Даме будет угодно, она спустится ко мне сама, поскольку я вывихнул ногу и не могу больше никуда идти. В то же время я прикинулся хромым, и эта девчонка, не отличавшаяся особой сообразительностью, чистосердечно поверив мне на слово, умчалась с комплиментом, [371] какой я велел ей передать. Дама сразу же заподозрила, что меня охватил страх, и только этим объясняются все мои недомогания. Однако, либо она не была заносчивой по природе, или же она просто не знала, чему на самом деле и верить, она решилась спуститься, ни в коей мере не вынуждая себя уламывать. Она пожелала меня убедить, когда осталась наедине со мной, что все услышанное мной от ее отца было лишь последствиями дебоша, устроенного им в этот день. Она мне сказала в то же время, дабы возбудить во мне больше доверия к ее словам, о том, насколько он пристрастился к вину, как не проходило и дня, чтобы он себя им не возбуждал; и тогда он не осознавал больше ни того, что он говорил, ни того, что делал; те, кто его хорошо знали, уже не придавали этому никакого значения. Наконец, лишь от нее зависело, чтобы я приписал влиянию Бахуса все мною услышанное, но все же я не был так туп, как она думала; я поверил тому, чему и должен был поверить, впрочем, не сказав ей ничего такого, что могло бы ее обидеть.

Однако, так как я ей вовсе не казался столь же пылким, каким проявил себя у торговца, и она прекрасно поняла, если бы она даже предложила мне поехать к себе, я был уже не тем человеком, чтобы поймать ее на слове, она мне сказала, пока ей не удастся избавить меня от дурных впечатлений, вынесенных мной из этой беседы, она хотела хотя бы подвезти меня ко мне домой. Между тем уже темнело, и так как, выйдя из лавки, она приказала одному из своих лакеев забрать мою ткань и положить ее к себе в повозку, я не возразил ей ни словом, потому как обрадовался случаю увидеть ее вновь. Я, тем не менее, хорошенько огляделся, прежде чем туда подняться, не подстерегал ли нас кто-нибудь, но, так ничего и не увидев, я счел, что могу рискнуть, и ничего плохого со мной не случится. Я был совсем сбит с толку, когда, высадившись из повозки, увидел себя в каком-то совершенно неизвестном мне дворе. Она заметила мое изумление и сказала мне успокоиться, [372] что мне никак не подобало дрожать подле Дамы; она знала тысячу людей, кто не стал бы строить такую кислую физиономию, если бы они оказались на моем месте, напротив, они наговорили бы ей тысячу любезностей, окажи она им такую же доброту, какую она проявила ко мне; я ни словом не отвечал на эти нежности, не то чтобы мне нечего было на них ответить, но потому что я вдруг увидел себя запертым в четырех стенах, абсолютно не зная, как я смогу выбраться отсюда.

Возрождение прежнего пыла.

Она мне сказала, что я был недостоин того, что она сделала сегодня для меня. Она была красива, как я уже сказал, и даже настолько красива, что даже не знаю, возможно ли было найти во всей Англии ей подобную — итак, отделавшись вскоре от той деликатности, каковая мешала мне прежде захотеть полюбить любовницу другого, только от меня зависело с этого момента искренне показывать ей, что я все еще нахожу ее такой же прекрасной, как тогда, когда она явилась в лавку выбирать себе ткань. Я умолял ее отослать лакеев и некую горничную, находившихся при ней, дабы я смог разговаривать с ней совершенно свободно. Она распрекрасно поняла по моему поведению, да это было и совсем нетрудно, что мне хотелось бы перейти непосредственно к делу, но так как мои расчеты не совпадали с ее собственными, она бросила мне в ответ, что я чересчур проворно переходил от одной крайности к другой — я показался ей живым огнем тотчас, как я ее увидел, затем я немедленно превратился в сплошной лед, как только услышал разглагольствования ее отца; она бесполезно предпринимала все, что могла, лишь бы меня отогреть, с этим я не смогу не согласиться, я ведь отлично сумел сохранить натянутость, прежде чем соблаговолить явиться с ней поговорить; когда имеешь дело с человеком такой закалки, нельзя твердо полагаться на то, что я предлагал ей в настоящий момент; наоборот, это будет, видимо, средством для меня вновь перейти от пламени к ледяной стуже, потому, ради большей уверенности во [373] мне, ей надо было бы заставить меня купить ее милости подороже, чем я предполагал.

Несомненно, правы говорящие, что ничто так не обостряет аппетит, как преодоление препятствий; чем больше она разводила церемоний, тем больше было мое желание поладить с ней. Она вскоре об этом догадалась либо по моим речам, сделавшимся неукротимо пламенными, либо по моим глазам, в странной манере искрившимся любовью. Она имела коварство не желать дать мне ни единого момента удовлетворения, какого я у нее просил. Несмотря на мои мольбы выставить ее людей хоть на одно мгновение, дабы я, по меньшей мере, мог поцеловать ей руку, она лишь бросила мне в ответ, — если я поцелую ей руку, то захочу после этого поцеловать у нее и еще что-нибудь другое. Я так и не смог вытянуть из нее ничего большего, разве что, когда я совсем приготовился было уйти, она мне сказала, что мы вновь увидимся, как только мне будет угодно, и терпеливый добивается всего, что захочет. Тогда я пригласил себя сам, и мы с ней отужинали без всяких церемоний. Правда, в качестве моего вклада я приготовил рагу, да такое, что она только пальчики облизывала. Она мне сказала, что никогда ничего лучшего не пробовала, и, оставив ее вот так при приятном впечатлении, я пообещал ей вскоре дать попробовать еще что-нибудь подобное, потому что я теперь не замедлю вернуться ее навестить. Я действительно рассчитывал заглянуть к ней на следующий же день, если, во всяком случае, как говорят Итальянцы, que la Signora ne fut pas impedita, то есть, когда Даме ничто не помешает; поскольку я по-прежнему опасался с тех пор, как послушал ее отца, что это была далеко не весталка. Однако, когда я еще потягивался на моей постели, я получил записку, переданную старой Дуэньей, где она мне сообщала, чтобы я хорошенько поостерегся заходить навещать ее до нового приказа; ее муж прибыл четверть часа спустя после того, как я ее покинул, [374] а так как он был немного странноват, она предпочитала вести себя обходительно с ним.