Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима) - Стивен Кинг

Вспыхнул свет - после все они согласились, что именно так и было, повеяло озоном, раздался резкий скрип, словно взвизгнули в испуге сами доски. Вычурное веерообразное окно над дверью вдруг взорвалось наружу, и в ту же секунду на траву выплюнуло свои стекла большое окно слева. Джимми вскрикнул. Новый замок лежал на досках у них под ногами, искореженный в почти неузнаваемую массу. Марк наклонился к нему и отдернул руку:

- Горячий!

Кэллахен, дрожа, отступил от двери. Он взглянул на крест в своей руке.

- Это самая поразительная вещь в моей жизни, - проговорил он и бросил взгляд на небо, словно надеясь увидеть божий лик, но небо было бесстрастно.

Бен толкнул дверь, и она легко открылась. Он пропустил вперед Кэллахена. В холле священник вопросительно взглянул на Марка.

- Подвал, - сказал тот. - Надо идти через кухню. А Стрэйкер наверху. Но, - Марк нахмурился, - что-то не так. Не знаю, что. Но что-то не так, как было.

Сначала они пошли наверх, и Бен, хотя и не шел первым, почувствовал укол старого ужаса. Сейчас, почти через месяц после возвращения в Салем Лот, он второй раз увидит эту комнату. Когда Кэллахен распахнул дверь, Бен взглянул вверх... и ощутил вопль в своем горле прежде, чем успел сдержать его. По-женски высокий, истеричный вопль.

Но с потолочной балки свисал не Губерт Марстен.

Это был Стрэйкер. Он висел вверх ногами, с перерезанным горлом, как свинья на бойне. Его стеклянные глаза уставились на них, сквозь них, за них.

Он был обескровлен. До полной белизны.

- Боже правый, - без конца повторял Кэллахен.

Они медленно вошли в комнату: Коди с Кэллахеном впереди, Бен и Марк сзади, прижавшись друг к другу.

Ноги Стрэйкера были связаны вместе. Бену пришло в голову, что поднять мертвый вес Стрэйкера на такую высоту, где его опущенные руки едва касались пола, мог только человек исключительной силы.

Тыльной стороной руки Джимми прикоснулся ко лбу висящего, потом поднял его кисть:

- Он мертв не меньше восемнадцати часов, - и, содрогнувшись, бросил руку. - Боже мой, какой ужас! Я не могу понять... почему... кто...

- Барлоу, - пояснил Марк. Он смотрел на Стрэйкера недрогнувшим взглядом.

- И конец Стрэйкеру, - проговорил Джимми. - Никакой ему вечной жизни. Но почему так? Вешать вверх ногами?

- Это македонский обычай, - ответил отец Кэллахен, - вешать врага или предателя вверх ногами, лицом к земле, а не к небу. Таким образом распяли Святого Павла.

Бен заговорил, и собственный голос показался ему старым и пыльным:

- Опять он нас отвлекает. У него сотня фокусов. Пойдемте.

Вслед за ним все спустились в холл, затем по черной лестнице - на кухню. Здесь они снова сгрудились вокруг отца Кэллахена. Сначала долго смотрели друг на друга, потом на дверь в подвал - туда, вниз, точно так же, как двадцать пять с чем-то лет назад Бен смотрел на лестницу, ведущую вверх, прежде чем предстать перед непосильной загадкой.

Когда священник открыл дверь, Марк снова услышал отвратительный запах - но и он переменился. Потерял силу. Стал не таким угрожающим.

Кэллахен пошел вниз. Несмотря ни на что, требовалась вся сила воли, чтобы последовать за ним.

Джимми достал из сумки фонарик. Луч осветил пол, пересек стену и метнулся назад. На секунду он задержался на длинном упаковочном ящике, потом упал на стол.

- Вот, - воскликнул Джимми, - смотрите!

Там лежал конверт, чистый и сияющий в отвратительной темноте, толстый конверт из желтой бумаги.

- Это ловушка, - сказал отец Кэллахен. - Лучше его не трогать.

- Нет, - заговорил Марк; он чувствовал сразу и облегчение, и разочарование, - его здесь нет. Он ушел. Это для нас. Там масса гадостей, наверное.

Бен шагнул вперед и взял конверт. Он дважды перевернул его в руках Марк видел в луче фонаря, как дрожали эти руки, - потом вскрыл.

Внутри лежал один лист толстой восковой бумаги - из такой же был сделан конверт. Джимми направил луч на страницу, густо исписанную элегантным паукообразным почерком. Читали все одновременно, Марк немного медленнее других.

"Октябрь, 4.

Дорогие мои юные друзья!

Как мило с вашей стороны заглянуть ко мне!

Я всегда любил общество, это одна из величайших радостей моей долгой и часто одинокой жизни. Если бы вы пришли вечером, я бы с величайшим удовольствием приветствовал вас сам. Однако подозревая, что вы изберете для визита дневные часы, я предпочел удалиться.

Я оставил вам маленький знак своего расположения: некто весьма дорогой и близкий одному из вас находится сейчас в том месте, в котором я коротал свои дни, пока не решил, что пора сменить место жительства. Она очень мила, мистер Мерс, очень аппетитна, если я могу себе позволить небольшое bon mot. Я в ней уже не нуждаюсь, поэтому оставил ее вам - как у вас говорится? - заморить червячка. Удовлетворить ваши аппетиты, если хотите. Посмотрим, как вам понравится такого рода аперитив перед главным блюдом, к которому вы стремитесь. Итак?..

Мастер Петри, вы меня лишили самого верного и изобретательного слуги, какой у меня когда-либо был. Вы принудили меня - косвенно - принять участие в его уничтожении: из-за вас мои аппетиты взяли надо мной верх. Вы последуете за ним, не сомневайтесь. Я намерен получить от этого полное удовольствие. Начну, думаю, с ваших родителей. Этой ночью... или завтрашней... или следующей. А потом - вы. Но вы войдете в мою церковь как певчий castratum.

А вы, отец Кэллахен, - вас убедили явиться? Думаю, что да. Я наблюдал за вами с некоторого расстояния все время своего пребывания в Джерусалемз Лоте... Так хороший шахматист изучает игры своего противника, верно? Католическая церковь, однако, не старейший из моих противников. Я уже был стар в эпоху ее молодости, когда христиане прятались в катакомбах Рима и рисовали у себя на груди рыб, чтобы отличаться от окружающих. Я уже был силен, когда этот жеманный сброд хлебоедов и винопивцев, обожающий самоунижение, был слаб. Мои ритуалы состарились до рождения ваших. И все же я не страдаю излишней самоуверенностью. Я знаю обычаи добра не хуже собственных. Это меня не утомляет.

И я вас наверняка одолею. Как? - спросите вы. Разве Кэллахен не носит символа Света? Разве Кэллахен не дееспособен днем так же, как и ночью? Разве нет чар и зелий - как христианских, так и языческих - о которых мой столь добрый друг Мэттью Берк информировал меня и моих соратников? Да, да, и еще раз да. Но я жил дольше вас. Я полтеник. Я не змий, но отец змиев.

Все же, скажете вы, этого мало. И этого действительно мало. В конце концов, "отец" Кэллахен, вы одолеете сами себя. Ваша вера в Свет слаба и нетверда. Ваша болтовня о любви - не более чем предрассудки. Лишь когда вы говорите о бутылке - вы на твердой почве.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});