Человек перед Богом - Митрополит Антоний Сурожский

Я вспоминаю сейчас одного моего русского друга; он был старше меня лет на пятнадцать по меньшей мере, но относился ко мне с любовью, с теплом. Он был взят в концентрационный лагерь, пробыл там четыре года, у него была всего одна рука и вернулся он в том виде, в каком из лагерей возвращаются. И когда я впервые его встретил, я его спросил: что вы принесли из лагеря? Он мне ответил: глубочайшую душевную тревогу. Я говорю: вы веру там потеряли? Он ответил: нет. Но вот что меня сейчас тревожит: пока я в лагере был предметом всей жестокости и всех опасностей, которые лагерь представлял, я мог говорить Богу: Прости им, они не знают, что творят!.. И я знал, что Бог должен слышать мою молитву, потому что я могу доказать ее искренность тем, что я выношу, что я в опасности смерти, меня бьют, мучают, я голодаю… А теперь я на свободе. Те люди, которые нас так дико мучили, может быть, не раскаялись, не поняли; и когда я молюсь о них Богу, может быть, Бог меня слушает, качает головой и думает: чем же он Мне доказывает искренность своей молитвы? Из такого покоя легко молиться за врагов… Вот все что он вынес из лагеря — тревогу: как ему молиться во спасение мучителей, когда он больше не мученик… Это предельный пример. И когда я говорю, что он четыре года сидел — он мог бы просидеть и пятнадцать, и два, — вопрос в том, как он отозвался на это сидение.

Я видел многих людей не столь ярких, но я полтора года как врач занимался людьми, которые возвращались из лагерей, и многие из тех, с кем я имел дело, сумели в тот момент, когда они забыли о себе и пожалели ближнего, соседа, вырасти в большую меру. Я знаю, например, человека, который половину своего лагерного пайка отдавал более слабым, более голодным — а что оставалось? Многие, наверное, слышали про мать Марию Скобцову, которая вольной волей пошла на смерть, чтобы убедить других, что конец — не смерть, а жизнь. Я получил письмо от женщины, которая была с ней в лагере и была свидетельницей того, как вызвали группу женщин на смерть, и одна из них в отчаянии плакала и рвалась на свободу. Мать Мария к ней подошла и сказала: не бойся, последнее слово — не смерть, а жизнь. Молодая женщина возразила: как я могу поверить в это? И Мать Мария ответила: очень просто — я с тобой пойду!.. И она пошла, лишняя, и умерла; но для этого надо в такой мере себя забыть.

Но каждый из нас может немножко себя забыть в одном каком-то случае, хотя бы на несколько минут, по отношению к одному человеку, — это уже много, потому что сделанное раз можно повторить другой, можно повторить третий. На совершенный поступок никто из нас не способен, но частичный поступок, поступок, в котором достаточно правды и истины, нам доступен, лишь бы не дать себя победить ненавистью, которая рождается большей частью от страха за себя или от принципиальной установки, которую мы часто считаем добродетелью.

Скажем, фашисты напали — я их должен ненавидеть. Нет, ты можешь ненавидеть фашизм, но тот солдатик, который напротив тебя стоит, так же тебя боится, как ты его. Его ненавидеть лично — невозможно. Я это говорю просто из пережитого опыта: можно идти против части и смотреть на человека, который перед тобой, с болью в душе: почему мы враги? Его взяли из деревни, его взяли с фабрики, его взяли из конторы, его взяли от жены и детей, от родителей, от друзей, он и не думал быть здесь, не хочет быть здесь — он хочет любви. И это не всегда легко, потому что чем страшнее, тем более мы отзываемся яростью; я бы даже сказал, что порой ярость — единственное, что дает человеку возможность устоять в некоторых обстоятельствах. Но ярость должна вспыхнуть и исчезнуть. Она не смеет стать постоянным состоянием нашей души, потому что иначе она нас разрушит вконец: мы будем разрушены — не другие.

Я не могу лучше ответить.

Отношение к ищущим веры и колеблющимся

К тому же вопросу об искушениях в вере: это очень серьезно, поскольку сейчас очень много каких-то «полуверков». Вы знаете, о чем я говорю, — как нам с этим быть, как помогать прекрасным людям все-таки остаться на стезе? Потому что иногда люди бодро идут в иную сторону, и не знаешь, что сделать…

Пока вы говорили, мне вспомнился рассказ о том, как Христос с учениками спустился с горы Преображения и застал толпу, эпилептического мальчика и его отца. И вопрос отцу Христос поставил так: если можешь хоть сколько-то верить, все возможно (Мк. 9,24). Поэтому порой можно было бы иметь очень мало веры, но — крепкую крупицу. Знаете, чтобы это была крупица, а не потухающий уголек. Мы часто думаем, что вера заключается в том, чтобы с уверенностью говорить о целом ряде догматов или понятий, тогда как вера начинается в момент, когда я прикоснулся хоть к самому краю ризы Христовой и знаю достоверно, что это случилось, это — есть, и поэтому могу в какой-то мере довериться Ему. Вера начинается с момента, когда мы можем немножко доверять Богу. Следующий шаг: в ту меру, в какую мы уже доверяем, — хранить верность тому, что мы знаем. Слово Бог на германских языках (God, Gott) происходит от готского корня, который означает (между прочим, как и в греческом языке) «тот, перед которым падаешь на колени в благоговении». Вот, если есть крупица этого, уже можно жить. И я думаю, что ошибка, которую делаем мы, верующие, по отношению к людям несколько колеблющимся, та, что мы ожидаем от них количества умственной веры, которой у них еще нет, вместо того чтобы их поддержать в той доле уверенности, которая у них уже есть, и в той доле верности, на которую они способны по отношению к собственному своему опыту. Не к вашему и не к церковному, и ни к чьему другому, а: «вот это я знаю». Возьмите апостола Павла: он ничего не знал опытно, кроме Христа воскресшего. Конечно, сказать «ничего не знал кроме» — несколько преувеличено, потому что это, в конце концов, в себе содержит все; но я хочу сказать, что его личный опыт сводился к одному элементу, и из этого все расцвело. Если мы берем жития святых: некоторые святые построили всю свою жизнь на одной какой-нибудь фразе, потому что она их поразила, и они ей остались верны. Если мы не так теребили бы наших друзей, не требовали бы, чтобы они веровали так же восхитительно, как мы, то, может быть, им лучше было бы.

Иногда человек может построить целую жизнь на мгновенном опыте чего-то, только бы мы его не старались направить на то, чтобы этот опыт умственно осмыслить, округлить, выразить словами. Причем словами, которые «Церковь» (в кавычках) выковала. Каждый из нас, в свою меру, знает катехизис или читал Игнатия Брянчанинова, или что-то другое, и считает, что это непременно должно быть так выражено. Я думаю, что масса людей может жить на одной искре, которая подлинна.

А второе: уже для более — как вам сказать? — искушенных людей. Сомнение почему то страшно пугает верующих. Почти всегда верующий, который вдруг в чем-то засомневался, думает, что не только земля под ним колеблется, но что вдруг и Бог испарится, Его не станет. Тогда как на самом деле — ничего подобного. Я вам сравнение дам. Ученый, скажем, физик, собирает данные. Когда у него достаточно данных, он из них делает «модель», то есть структуру, которая все эти данные держит вместе, так что этой структурой можно оперировать как одним целым. Если он хороший ученый, первое, что он сделает, — он себе поставит вопрос: моя гипотеза, моя теория или модель, которую я построил, — не содержит ли она ошибку? Если он ее не обнаружит, он сделает следующий шаг. Он будет искать какой-нибудь факт, который не укладывается в это построение, от которого оно взорвется, потому что ему не собственное построение интересно, а более целостная реальность и истина. И каждый новый факт будет требовать от него, чтобы он разломал свою постройку и создал новую, и каждый раз он с радостью это делает, потому что каждый раз становится ближе к той реальности, которую еще не охватил.

Верующий мог бы сделать то же самое. У него есть какое-то представление о Боге, и вдруг оказывается, что это представление не соответствует его теперешнему опыту. Это случается очень часто оттого, что мы останавливаемся на представлении о Боге, полученном от родителей, когда мы были детьми, лет до восьми. Потом мы развиваемся в школе, в университете, и 20-летний юноша или девушка, которым мы стали, смотрит на восьмилетку, который верит в Бога по восьмилетнему, и говорит: этого не может быть, это неправда! А восьмилетка говорит: нет, не трогай, не трогай, потому что если ты тронешь мое представление о Боге, которое я в восемь лет создал, Бога больше не будет… Вместо этого надо сказать себе: да, мое восьмилетнее представление годится для восьмилетнего; теперь я вырос, мне надо поставить вопрос по-иному… Есть место у Григория Богослова, где он говорит: если мы соберем из Священного Писания, из писаний Отцов Церкви, из опыта церковного все, что мы можем знать о Боге, и попробуем из этого сделать полную картину, у нас не будет образа Божия — у нас будет идол, потому что в Боге есть непостижимость, а такая конкретная картина (статуя или икона, или словесный образ — все равно) будет идол, потому что нет места для Бога свободно двигаться. И в этом замечательное свойство православного вероучения, догматики: это не попытка написать икону, которая все содержит. Если нужно сравнение, я бы сравнил с ночным небом в ясную ночь: купол неба и звезды, соединяющиеся в созвездия. Что важно в этом? Важно, конечно, что есть звезды, эти блестки, но так же важно то пространство, которое между ними, потому что, если согнать все звезды воедино, была бы громадная масса огня и не было бы неба, и никто не мог бы найти своего пути на земле. Именно потому, что эти созвездия оставляют между собой пространство, по ним на земле можно найти дорогу.