Новый Мир ( № 8 2007) - Новый Мир Новый Мир

Во-первых: талантливый режиссер-кинодокументалист, Дворниченко по ряду причин не сумела снять в 1975 полностью “свой” фильм о Шостаковиче. Он — перед нами, и это шедевр. Когда понимаешь, что автор — не музыковед и не писатель, что он оперирует документальными кинокадрами, даже пусть и словесными, структура книги становится прямо-таки кристаллической; ее грани — Шостакович и Шостакович, Шостакович и его письма друзьям, Шостакович и воспоминания о нем, Шостакович и власть, Шостакович и “глас советского народа” в прессе, Шостакович и его жены, Шостакович и его дети, Шостакович и его фарисейство, Шостакович и его депутатство, Шостакович и его музыка, Шостакович и Стравинский, Шостакович и Прокофьев, Шостакович и Чехов, Шостакович и Лермонтов и многое другое; ее морской хаос предстает стройным потоком биографии и творческой эволюции, а казавшийся поначалу невообразимым объем как-то сжимается и концентрируется; книгу можно теперь многажды перечитывать. Уровень мастерства в обращении с материалом совершенно фантастичен, здесь практически нет “дикторского” текста (исключение — вступление и эпилог да мини-эссе “Прокофьев и Шостакович” на две-три страницы), пояснения и связки между документальными фрагментами минимальны, но личностность и оригинальность текста, авторское видение — налицо.

Во-вторых, эта книга есть ненаписанный дневник-воспоминания Шостаковича, “восстановленный” Дворниченко из документального контекста. Постмодернистский проект блестяще удался; ощущение присутствия рядом с композитором в разные периоды его жизни и даже внутри его сознания столь сильно, столь далеко “уводит”, что появление морских склянок, объявляющих конец дня плавания — или какое-то событие корабельной жизни, — почти что физический шок: как будто бы тебя вместе с Шостаковичем внезапно выдернули из внутреннего океана воспоминаний куда-то вовне — на палубу теплохода “Лермонтов” или в мировую историю.

В-третьих, эта книга на самом деле — “партитура событий, в которой обозначены партии свидетелей, участников, а главное — самого композитора”. Слов о музыке немного, но она звучит — в самой структуре, ритме повествования, в скрытой, но точной интонации автора, и это именно музыка Шостаковича. Иногда она столь явственна, что начинаешь ее напевать, и впервые за много лет захотелось ее слушать.

И в-последних: это книга не только честного и бескомпромиссного исследователя, но искренне и возвышенно любящего человека. Здесь сказано обо всем — о личном и неприятном, веселом и печальном, великом и позорном, но обо всем — с такой деликатностью, сочувствием и приятием, с такой нежностью, что иногда мурашки по телу. Шостакович у Дворниченко — “сын человеческий”, он очень живой. Такова же и его музыка.

А в чем же миф этой книги? Он — самый масштабный. Шостакович — загадка, потому что он стихия — звуковой и человеческий океан или более того: “Это — человек Космоса. Горестный, страдающий и веселый. Описать его — все равно что описать теорию относительности” (композитор Б. Тищенко, из интервью автору). Мы можем в нем жить, но познать его… Зато можно любить и слышать.

Наталья КУРЧАН.

 

1 Так, одной из оригинальнейших книг о личности и музыке Шостаковича стала, по моему мнению, феноменальная (как по уровню профессионализма и таланта, так и по уровню нелепости той самой “твердой позиции”) монография Л. О. Акопяна (2004), исходящего в своей “религиозной” трактовке из наличия в советской жизни, культуре и искусстве некоей новой духовности — “стихийного гностицизма”.

2 Сто лет Шостаковичу, из них тридцать мы живем без него, но с его музыкой, из последних тридцати пятнадцать — явно в другой стране, эпохе, истории. Родились многочисленные “постсоветские” люди, да и наши отцы и матери в этом вихре перемен, кажется, основательно подзабыли, “как это было”, и, может быть, поэтому в последние два-три года с жадностью погружаются в масскультный “советский” телеренессанс — чудовищное скопище модно-гламурных сериальных мифов и эстрадных квазисоветских песенных как-бы-ремиксов.

3 Таков был романтический миф о “солнечном гении” Моцарта, о предрешенной судьбой гибели вечного “чудо-ребенка” (бессознательного, интуитивного музыканта, трагического соловья от музыки, наивного лирика) от рук масонов, гадкой жены и ее любовника, представителей императорской власти и аристократии и, наконец, тупых и завидущих ремесленников-коллег. Научное мышление ХХ века опровергло большинство из мифов ХIХ: никакой не “ребенок”, а более чем нормальный мужчина, никакой не интуитивист, а более чем рациональный, “компьютерного” интеллекта творец музыкальных концепций математической точности и сложности, никакой судьбы, а банально-ужасная эпидемия, унесшая тысячи тысяч жизней, никаких бездарных коллег, а десятки, если не сотни конкурентов в композиции, может быть, и не гениев, но безусловно профессионалов такого же уровня культуры. Как, в частности, бесподобный и талантливый А. Сальери, почему-то не отравивший своих гениальных учеников Бетховена, Шуберта и Листа — хотя в этом случае у него было гораздо больше возможностей. (Сходства Моцарта и Сальери гораздо больше, чем различий; убедиться в этом позволяет доступный по Интернету тест “Моцарт или Сальери”, в котором, не зная каждой конкретной темы Моцарта, трудно хоть раз не ошибиться в определении авторства звучащего фрагмента. Правда, романтический миф о Моцарте вовсе не кончился, а переродился — например, в своеобразный астрологическо-мессианский культ в кругах, близких школе “Новый Акрополь” и др.).

4 Даже портреты на обложках — словно различные кадры одной кинопленки длиною в жизнь, — настолько сходное выражение лица на них: молодой Шостакович в профиль (обложка книги Волкова — портрет Н. Акимова, 1933), полуразворот к читателю Шостаковича 40-х (фотография с обложки книги Мейера), наконец, прямой взгляд в лицо читателю-слушателю, редкое фото этого же времени или чуть позже (с обложки книги Дворниченко).

5 См., к примеру, статьи о Волкове замечательного пианиста М. Лидского или другие критические разборы его книг.

КНИЖНАЯ ПОЛКА РОМАНА АРБИТМАНА

+ 7

Терри Пратчетт. Carpe Jugulum. Хватай за горло! Роман. Перевод с английского Н. Берденникова и А. Жикаренцева. М., “Эксмо”, 2006, 512 стр. (“Плоский мир”).

О серии “Плоский мир”, придуманной британским фантастом Терри Пратчеттом, писать легко и приятно: всякий раз писатель умудряется влить в старые сюжетные мехи новое вино, не соблазняя при этом доступными — и простыми — лаврами пародиста. Пратчетт берет привычный элемент сюжета (или более чем знакомую всем реалию) и помещает эту деталь в изобретенный им мир, стоящий на трех китах и черепахе. Мир, похожий на наш и одновременно непохожий. Ранее писатель уже забрасывал в свое Плоскомирье и рок-музыку, и Голливуд, и големов, и Шекспира, и Конана-варвара (ставшего Коэном), и оперных див. Теперь дошла очередь до вампиров — очередных претендентов на мировое господство. Ранее мини-королевство Ланкр (на территории которого живут ведьмы Эсме Ветровоск, Ягг, Магратт и теперь еще Агнесса) уже пытались захватить эльфы, оказавшиеся гораздо более неприятными существами, чем принято считать. Вампиры же, напротив, очень стараются быть цивилизованными и обходительными.

Таким образом, в романе “Carpe Jugulum. Хватай за горло!” семейство графа-вампира Сорокулы (папа, мама, дочка Лакримоза и сын Влад), прибывшее в Ланкр, стараются зазря не терроризировать население и нечасто применяет силу, предпочитая хитрость. Однако вампирская природа берет свое, и гости довольно быстро превращаются в захватчиков, не выбирающих средств. К счастью, ланкрские ведьмы — любимейшие персонажи Пратчетта — не дремлют. Матушка Ветровоск, совершив тактическое отступление, берет реванш совершенно неожиданным и эффектным способом. А помогают ей, помимо ведьм, еще и священник, адепт малопопулярного бога Ома, и воинственные гномы, и птица Феникс, и обиженный вампирами дворецкий Игорь, скроенный по методу чудища Франкенштейна.

Пратчетт выбирает своими мишенями, разумеется, не столько вампиров, сколько навязшие в зубах стереотипы. Ехидным нападкам подвергаются политкорректность (король Ланкра, например, уверенный, будто со всеми можно дружить, сам имеет глупость пригласить в гости вампиров) и популярные психоаналитические теории (скажем, внутри Агнессы живут две личности, которые то враждуют между собой, то хотят договориться). Впрочем, эти милые радости для любителей дополнительных интерпретаций все же остаются на периферии. Пратчетт верен себе и своему излюбленному стилю. Он остается иронистом и романтиком одновременно. Иронический склад натуры не позволяет повествованию и в драматические моменты сделаться пафосным, а романтик не может разрешить книге остаться без хеппи-энда. Даже вампирам дали шанс исправиться — но не в этой жизни, конечно, извините, please...