Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

Эта поездка в Нью-Йорк через всю страну с Джо Фоксхолом и Виктором Тоска была одним из самых чудесных событий в моей жизни.

Глава пятнадцатая

Весли получает воспаление легких вместо рождественского подарка, обретает в госпитале брата и узнает от Виктора, что собой представляет военный гарнизон в Нью-Йорке

Рождество всегда вызывает в душе какую-то печаль, так что уж говорить о рождестве в Нью-Йорке, в трех тысячах миль от дома. Когда я выходил прогуляться по улицам, я даже по запаху ощущал, как далеко я от Сан-Франциско. Слишком далеко, чтобы очутиться там вот так, сразу, а я об этом только и мечтал — это была тоска по дому. На рождество человек тоскует по родному дому, даже когда ему отучается по временам там бывать, а здесь, в Нью-Йорке, меня отделяла от дома вся огромная страна.

Улицы были покрыты снегом и полны красивых незнакомых девушек. Одна за другой проходили они мимо меня, чтобы больше никогда со мною не встретиться. Мне было тоскливо, холодно, одиноко — и ни одной девушки, которую я мог бы поцеловать рождественским утром.

Наверно, поэтому я и схватил воспаление легких.

Меня отвезли в санитарной машине в военный госпиталь на Комендантском острове в нью-йоркской гавани и уложили в постель в огромной палате, полной больных, страдающих людей. Не стало рождества для Весли Джексона! Такое уж мое счастье — заболеть пневмонией, когда я так мечтал погулять по улицам, петь «Безмолвную ночь», целовать всех встречных девушек. Такова уж моя злосчастная доля — слечь в постель, когда все кругом полно любви и песен.

Не очень-то много было песен и любви в этом госпитале. «О младенец Христос!», это был сущий ад. Когда в кино вы смотрите картину о военном госпитале и видите красивую сестру милосердия, полную нежной заботы и сострадания, — так и знайте, вас обманули. Сиделки совсем не красивы и отнюдь не полны нежной заботы и сострадания. Большую часть времени о вас заботятся не сиделки, а другие солдаты. Но уж эти мне сестры, бог им простит! Это не женщины, а какие-то полицейские.

Женщина из Красного Креста с мокрым от холода носом и с усами подошла к моей кровати и разбудила, чтобы спросить, не хочу ли я конфетки с рождественской елки. Я не мог удержаться и ответил:

— Нет, не надо. Дайте мне хоть умереть спокойно.

Если хотите знать, кто в этом госпитале ухаживал за больными, я вам скажу. За больными ухаживали больные же. Легкобольные — за тяжелобольными. Они не давали им лекарств, но именно они приносили исцеление. Они садились около кровати и дежурили. Сидели молча. Сидят себе спокойно и молчат, а когда тяжелобольной очнется, он видит — сидит возле него кто-то, он даже не знает, кто такой, но знает — это брат. Я все это знаю хорошо, потому что, когда я очнулся, мой брат милосердный сидел возле меня. Это был один японский парнишка, который служил в американской армии. Он мне тогда не улыбнулся и ничего не сказал. Просто сидел рядом: он уже выздоравливал и ждал, чтобы и мне стало лучше.

В руках у него был маленький, высохший золотой апельсин, но он знал, что в этот момент мне не захочется апельсина, и мне даже не нужно было качать головой, чтобы он это понял. Он знал это и так и положил апельсин на столик, чтобы я мог съесть его, когда захочу. Немного спустя я заснул, а когда проснулся, он все еще сидел рядом.

Мы такие же животные, как и всякие другие. Больные животные понимают друг друга, даже если не принадлежат к одному виду, и заботятся друг о друге. Кто бы он ни был, этот японский мальчик, а мне он был доктором в госпитале. Мне даже не удалось разглядеть его как следует, слишком тяжело я был болен, а к тому времени, когда мне стаю лучше настолько, что я мог сидеть навытяжку при утреннем обходе армейских врачей, его уже не было. А на столе лежали три маленьких, высохших золотых апельсина, оставленных им для меня. Спасибо роду человеческому за сердечную доброту, которая проявилась так щедро и скромно в этом парнишке. Армейские врачи исправно давали мне лекарства, но с таким же успехом они могли бы давать его зверю в клетке или бактериям в пробирке. Ведь болезнь гнездится не только в теле, верно?

Однажды вечером, еще в госпитале, я вдруг услышал, что идет уже 1943 год, но, черт возьми, я ведь не знал, что произошло к концу 1942-го. Виктор Тоска пытался меня навестить, но ему не позволили, потому что, во-первых, я был слишком слаб, а во-вторых, в нашу палату вообще посетителей не допускали. И я его увидел, только когда, качаясь и едва держась на ногах, вышел из госпиталя. Это было уже почти в конце января.

Мне хотелось сейчас же повидать и Джо Фоксхола, но Виктор сказал, что Джо попал в неприятную историю и в наказание его отправили в другой лагерь, в Огайо.

Мы с Виктором сидели в маленьком ресторанчике в Бэттери и пили кофе.

— В какую же это историю? — спросил я.

— Он крупно поговорил с ротным командиром, — сказал Виктор.

— О чем же это?

— О чем-то там они повздорили, — сказал Виктор. — Его хотели было предать военному суду, а потом решили, что не стоит. И сослали вместо того в Огайо.

— А что это за часть, к которой мы причислены?

— Сам увидишь.

— Что, так скверно?

— Сплошные угрозы.

— Чем же они угрожают?

— Послать в Северную Африку или на Тихий океан.

— А кто они такие?

— Шайка мошенников! Чтобы избежать мобилизации, они пошли в армию добровольцами и получили офицерские чины как технические эксперты. Только, по-моему, все это вздор — какие они там эксперты.

— А ротный командир у нас кто?

— Парень из «Юниверсел».

— Что это значит?

— «Юниверсел пикчерс», кинофабрика.

— Ты хочешь сказать, он киноактер?

— Нет. Дядя у него — член правления.

— Ну, а сам-то он кто?

— Говорят, таскал пленку из одного конца студии в другой.

— Ничего не понимаю!

— Да и вся наша часть из таких. Это, по сути дела, клуб, куда не так-то легко принимают.

— Что же для этого требуется?

— Не могу сказать точно. Знаю только, что ни один из них не умеет держать в руках винтовку.

— Ну а тебя что заставляют делать?

— Дневалить по кухне, — сказал Виктор. — И по казарме. И нести караул. И в школу ходить.

— А чему учат в школе?

— Чтению карты и военной администрации.

— Так. Ну а сержант там какой?

— Этот — кадровик. Единственный человек в подразделении, который знает свое дело. Без него бы тут все давно развалилось. Несчастнейший человек.

— Почему?

— Один за всех работает.

— Почему?

— Да потому что все они — кто из «Юниверсела», кто от Цорнеров, кто из «Колумбии», или «Метро», или «Р. К. О»[8]. Самые счастливые люди на свете.

— Ты шутишь?

— Нет, — сказал Виктор. — Приходишь на службу, козыряешь там кому-нибудь из них, а он тебя возвращает и приказывает отдать честь еще раз — мол, недостаточно четко делаешь. «Вы что, первый день в армии?» — спрашивает он. А сам прилетел на самолете из Голливуда каких-нибудь четыре дня назад и сразу нарядился в розовые штаны. Майор!

— А как с рядовыми?

— Есть члены и нечлены,

— Что это значит?

— Члены — это люди с положением, они не обязаны выполнять грязную работу и водят компанию с офицерами. Называют их по имени, болтают о Сэме Голдвине и Л. Б. Мейере и высмеивают свое начальство.

— А что делают нечлены?

— Война в разгаре. Отечество в опасности! Нечлены выполняют свой долг, как это диктуется приказами командования. Они везде годятся.

— Ну и что ты скажешь?

— Напустить бы на всю эту шатию тройку приятелей брата моего Доминика, во славу Америки, вот было бы здорово.

— Ты часто получаешь наряды на кухню?

— Слишком даже часто. Понюхай мои руки. Это еще с четвертого дня. Вонь никак не соскребешь с кожи. А люди в розовых штанах все приглядывают, чтобы я хорошенько соскабливал жир с печных горшков.

— А Нью-Йорк тебе нравится?

— Так себе.

— Какие вести от Доминика?

— Он побил одного лейтенанта за то, что тот обозвал его итальяшкой.

— Ну и дела!

— Да прямо хоть дезертируй.

— Писем нет для меня?

— Как же, целых два, от Лу Марриаччи.

Виктор отдал мне письма, и я положил их в карман, чтобы прочесть попозже. Я еще не совсем оправился от воспаления легких и от госпиталя, у меня был двухнедельный отпуск по болезни, и я сказал Виктору, что хотел бы снять комнату в хорошем отеле. Что он посоветует?

— Давай ко мне, — сказал Виктор. — Возьмем две смежные комнаты.

— Разве тебе разрешают жить не в казарме?

— Неофициально. Я обязан являться к побудке в шесть утра, но немножко свободного времени бывает у меня каждый день. У меня есть койка в казарме, я обязан держать ее в чистоте, оставаться на вечернюю уборку по пятницам и так далее.