Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи - Ольга Чайковская

Она собирала также древнерусские рукописи, драгоценный материал по истории страны, и охотно разрешала ученым и издателям работать в своем архиве.

По-русски она говорила хорошо, а писала плохо – и этого стеснялась. Отдавая своему статс-секретарю Грибовскому какую-то написанную ею бумагу, она сказала: «Ты не смейся над моей русской орфографией; я тебе скажу, почему я не успела ее хорошенько узнать. По приезде моем сюда я с большим прилежанием начала учиться русскому языку. Тетка Елизавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: «Полно ее учить, она и без того умна». Таким образом, могла я учиться русскому языку только из книг без учителя, и это самое причиною, что я плохо знаю правописание».

Может быть, ничто так не характеризует человека и общество, как их способ шутить. В этом отношении замечательна ее переписка с Вольтером: прикованный к постели философ, очень старый («я старше того города, где вы царствуете»), всей душой погружен в российские дела. Он восхищен прививкой оспы – «какой пример нашей Сорбонне и медицине!» – и называет Орлова Сципионом. Радуется, что Екатерина богата и может покупать дорогие картины – у французского двора нет на это денег. Старый философ весь погружен в ход турецкой войны; его душа, пишет он, летит к Дарданеллам, к Дунаю, к Черному морю (и душа д’Аламбера летит в том же направлении): «Браилов и Бендеры лишают меня сна – мне снится, будто гарнизон взят в плен; и я тотчас просыпаюсь». Он с азартом следит за продвижением войск и страшно боится, как бы Екатерина не заключила мира. «У меня нет другого удовольствия, кроме ваших побед».

Он вместе с ней (и может быть, даже больше, чем она) мечтает о Константинополе – «верно я умру с печали, если не увижу вас на константинопольском троне»; впрочем, он не собирается умирать, напротив, намерен, лишь только Екатерина возьмет столицу Османской империи, сам немедля туда отправиться. А Екатерина говорит о своих загробных намерениях: она явится на тот свет с готовой программой, как там «проводить жизнь в свое удовольствие»; они с Вольтером будут там беседовать, «Генрих IV и Сюлли тоже будут с нами», а султана Мустафы там не будет.

А относительно войны говорит, что за два года уже к ней привыкла, и острит: «Главный недостаток ее в том, что в ней не любят ближнего, как самого себя».

Глава восьмая

В одном из залов Русского музея (Петербург), посвященных XVIII веку, висят портреты, для этого века неожиданные, – обычно они предстают пусть живыми, но все же скованными, часто безрукими, «манекенными», – и вдруг перед нами выступает во весь рост и в самых разнообразных и живых поворотах само воплощение жизни и юности. О них написано много, об этих «очаровательных дурнушках» Левицкого, смолянках (или «монастырках», как тогда называли). Большинство из них почему-то танцует, одна играет на арфе, другая сидит подле электрической машины – что все это значит? Кто они такие? И при чем тут электрическая машина?

* * *

Полагают, будто русская педагогическая мысль второй половины XVIII века, впитав в себя дидактику Монтеня, Фенелона, Локка, Руссо, французских энциклопедистов, не внесла в эту область ничего нового, ничего от себя; созданная ею система на первый взгляд действительно во многом являет собою чистую компиляцию. Воспитание и обучение должны основываться на сознательном усвоении того, что преподают, – об этом говорил еще Монтень, протестовавший против воспитания, плодящего попугаев. Главная задача педагогики – не обучение, а воспитание, формирование воли, характера, крепких нравственных основ – об этом говорил Локк, он же восстал против жестокости педагогики, насилия над личностью ребенка, в частности, против телесных наказаний. Это Руссо развил мысль, согласно которой ребенок рождается нравственно чистым, с непорочным сердцем, порок привнесен в его душу влиянием извне. Казалось бы, все взято с Запада, все заемно.

На самом деле русская педагогика времен Екатерины обладала неповторимыми чертами: руководители ее были не только талантливы, деятельны и упорны – ими владела великая идея.

В Наказе Екатерина, провозглашая основы нового законодательства, не исключала, что они могут оказаться недоступными сознанию общества, и делала отсюда вывод, для нее непреложный: если общество не готово, нужно его «приуготовить». А что это значит – подготовить? Несколько подучить? Повысить уровень образования и воспитанности? Ясно же, что такая глыба невежества обучению не поддается, что ее не обработать никаким воспитанием.

Остается одно: создать новую породу людей. Чистая утопия? Безумие и бред? Пожалуй, да.

Сейчас мы будем присутствовать при необыкновенном социальном и педагогическом эксперименте. Чтобы его провести, Екатерине нужен был не только единомышленник, но и крупный, очень образованный педагог.

Иван Бецкой хорошо знал европейскую культуру, он родился за границей: его отец Иван Трубецкой после взятия Нарвы шведами в 1700 году попал к ним в плен, там, в Швеции, и появился сын, рожденный от некой знатной шведской дамы; как незаконнорожденный, – по обычаю того времени – он получил часть («хвост») отцовской фамилии. Отец дал ему блестящее образование и возможность много путешествовать – а путешествия в те времена были частью образования и рассматривались в этом смысле как предприятие особой важности. Главной их целью было научиться уму-разуму – вникнуть в чужую жизнь с ее обычаями и законами, посмотреть, каковы в чужих краях ремесла, промышленность, художества, узнать, о чем там говорят и что думают. Ехали медленно, было время, чтобы вникнуть. Путешествие воспринималось не иначе как дело (недаром путешественник зачастую вел дневник).

Во Франции Бецкой оказался в пору ее общественного подъема и духовного расцвета. Молодой Бецкой попал именно в это кипение общественной мысли. Он был близко знаком с мадам Жоффрен и посещал ее знаменитый салон, где собирались энциклопедисты (Гольбах, д’Аламбер и многие другие), литераторы, общественные деятели. Живое общение с передовыми людьми Франции, живое обсуждение работ Вольтера, Руссо, Дидро – как новинок, как сегодняшнее событие – все это произвело огромное впечатление на молодого русского вельможу. Очевидно, уже тогда он избрал круг интересов, который предопределил его будущее.

Вернувшись в Россию при Петре III, Бецкой после переворота 1762 года оказался в стане Екатерины не только единомышленником, но, как мы сейчас увидим, ее постоянным сотрудником.

И тут началась их общая работа.

Особенность наших утопистов заключалась в том, что они решили осуществить на практике, двинуть в жизнь учение, которое, разумеется, утопическим не считали. Глубоко восприняв идею Руссо – если ребенка полностью изолировать от порочной социальной среды, из него можно вырастить человека идеального, совершенного во всех его помыслах и поступках, – они решили эту славную идею осуществить. Правда, Руссо скептически добавлял: чтоб изолировать ребенка, его нужно поместить на луну или на необитаемый остров, – а наши энтузиасты считали, что у них отлично получится в Москве и Петербурге. И то сказать, авторы были нетривиальные: одна сидела на престоле Российской империи, другой был в числе ее первых сановников.

Педагогическая система была создана совместной работой Екатерины и Бецкого – кому в каждом данном вопросе принадлежит авторство, расследовать не станем; оба автора работали вместе и оба были на высоте поставленной задачи.

Чтобы понять все значение их педагогической системы, ее живую новизну, нужно представить себе, в каком состоянии пребывала педагогика в России XVIII века – почти полное отсутствие школ, дремучие учителя (сами французы говорили о них, что это «грязная пена Франции», выплеснувшаяся за границу). Педагогика тех времен основывалась на глубокой уверенности (разделяемой всем обществом), что без насилия, без наказания обучить невозможно, педагогическая теория представляла собой настоящий «гимн розге», которая «ум острит» («целуй же розгу», – говорилось в одном учебнике середины XVIII века). А педагогическая практика была и того ужасней. Дети из дворянских семейств были целиком во власти гувернеров, зачастую каких-нибудь дремучих вральманов, лакеев или кучеров, выгнанных за непригодность. Гувернеры нередко отличались необузданной жестокостью в наказаниях (об этом часто рассказывают мемуаристы), и сердобольные матушки глотали слезы, но возражать не смели, слыша крики истязаемых детей; они полагали – кстати, вместе со всей своей эпохой, – что чем жестче наставник, тем он добросовестней.

Душу ребенка держали в мучительном страхе истязания.

Екатерина и Бецкой, ее сотрудник, хорошо понимали трудность предприятия, к которому приступали, сознавали, какие бастионы предстоит им штурмовать, но были полны надежд. Никак нельзя пожаловаться на способности русских, говорит Екатерина, это доказали уже те дворяне, что были посланы Петром за границу и «с хорошими возвратились успехами», а также те простолюдины, которые были «взяты к наукам» и «также весьма скоро успевали в оных», но, вернувшись в Россию, «скорее еще в прежнее невежество и самое небытие возвратились»: человек невежественный, не озаренный лучами Просвещения, для него как бы духовно мертв; если тем, кого послали учиться, и удалось на какое-то время подняться над своей средой, то по возвращении эта среда снова их поглотила.