Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности - Генрих Вениаминович Сапгир

на.

– Маг бри на мы с то бой ко бис ты.

С третьей попытки он бросил это трудное занятие – двигать непослушными губами. Само время стало золотистым кубом, который поглотил меньший куб – бревенчатую дачу, и его невозможно было поднять и отодвинуть.

После восьмого стаканчика и еще двух заветных таблеток все стало растягиваться: и время (в каждой минуте можно было насчитать не меньше тридцати минут), и все окружающее. Никак не мог дотянуться до бутылки: рука растягивалась, удлинялась, а бутылка уходила, уходила вдаль – вот уже такая маленькая, как звездочка на горизонте. Все-таки дотянулся. Налил, стаканчик тоже далеко, через край – и выпил.

От всего существующего вокруг остались одни души. За террасой синевато восходили в белое небо души сосен. И просвечивали. Сиреневым кубом с проемами в неизвестное колыхалась веранда. Прозрачная душа литровой бутылки была уже наполовину пуста. У ос души не было, они иногда жалили, но почти не чувствовалось. Потому что у дяди Володи осталось только два тела: астральное и ментальное. Они спорили между собой, горячились и даже подрались. Как известно, живую душу не разделишь, не разорвешь, но ей можно дать еще выпить. И два тела дяди Володи: астральное и ментальное – поднесли даме еще по стаканчику. Душа водки взвеселила душу души, и все стало непохоже само на себя, неузнаваемо.

Кусты сирени завтракали кошкой. Она орала. Марина из двери выходила по частям: сначала вышел нос, затем – глаз, косынка в горошек, потом кисть руки, потом – запястье, локоть, подол платья, округлое колено и так далее. Как будто выходила целая рота, а не одна Марина.

– Опять с утра пьешь водку! – запел солдатский хор.

– Рота, стой! Раз, два! – скомандовал дядя Володя. – Вольно.

Марина как будто ждала этой команды и рассыпалась по всей дачной местности. Одна улыбалась ему из сада. Другая через штакетник разговаривала с соседкой – пожилой, приятной женщиной. У магазина было замечено несколько Марин: одна шла за водкой, другая возвращалась с бутылкой. Третья торопилась на электричку. Спутать невозможно: всюду косынка в горошек выдавала ее. Ну и пусть. Пусть хоть все уезжают. Лишь бы принесли.

И Марины не обманули. День начался нормально. Можно было продолжать. И тут зазвонил весь склеенный, перевязанный скотчем телефонный аппарат. Уронив его в очередной раз – бедолагу, душа дяди Володи все-таки взяла трубку и издала звук. похожий одновременно на мычание и мяуканье. Это звонил я из города. Марина перехватила падающую трубку и пригласила меня приехать, «потому что одной уже невозможно». Я и приехал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дядя Володя спал, уронив лысую голову в лужицу водки на клеенке и по-младенчески причмокивая. Я не разрешил Марине будить его, и мы прошли по тропинке в глубь участка, где сели за синий садовый стол.

Марина была суховатая милая женщина с большими черными глазами, лет тридцати или больше – острый носик морщился лучиками, тяжелые усталые веки – и хотела говорить только о нем.

– Вот так каждый день, с утра встанет, пьет и спит полдня, потом проснется и снова пьет до ночи. А если куда в город соберется, оденется как на прием, посмотреть приятно, как же! – на радио едет – и три стаканчика обязательно. Возвращается последней электричкой, на ногах не стоит. Как его еще не обокрали и не убили!

– Пьяного Бог бережет, – сказал я.

– Но еще это вранье. Рассказывает, что работает и на русском, и на французском радио. Не знаю. Куда-то ездит, где-то пропадает по неделям. Денег всегда не хватает. А послушать, он – и советник одной из семей грузинской мафии, и работник ЮНЕСКО, и белый пудель – любимая собачка президента Клинтона. Представляете, он рассказывает об этом совершенно серьезно. А я устала. И при всем том обещает Брюссель. Месяц назад: «Собирайся, поедем в Париж. Оттуда в Брюссель». Но как же так, мы не расписаны! «Секретарем оформил». Через неделю: «Не распаковывай, едем». Еще через две: «Вопрос решается». И так до сегодня.

– Но вы поедете?

– Не знаю.

– Он что-нибудь делает?

– Исчезает постоянно.

– Надо было самой навести справки.

– Позвонила в консульство. А там о его назначении и не знают.

– Что говорит?

– Говорит, и не должны знать. Все наши документы в ООН. И оттуда дадут знать в бельгийское посольство. Устала я. – передо мной сидела старушка с темным осунувшимся лицом. Мне показалось, это он делал их такими безнадежно старыми, чтобы тем скорее потом оставить их навсегда, как бы проводить карету на кладбище.

–…А я не спал, – сказал трезвый с виду дядя Володя, внезапно появляясь перед нами.

Он поставил на стол новую литровую и три стаканчика. И сел сам. Пожевал верхней нижнюю губу.

– Люблю закусывать малиной и черной смородиной с куста, – сказал и налил нам.

Марина глядела на него блестящими глазами и больше ни на что не жаловалась.

– Ну как, выспался?

– Говорю тебе, не спал. Вот неверующая, а я жил своей побочной жизнью.

– То есть как это? – удивился я.

– Простите меня. Я еще тогда на вас внимание обратил. Вы ведь мистик?

– Скептический мистик.

– Но при всем вашем скепсисе, мне кажется, вы многое допускаете.

– Пожалуй.

– Это главное. Вам могу признаться, я живу несколькими жизнями, есть и побочные. При нашем знакомстве я говорил. что воевал в Корее. Левон не поверил, а вы отнеслись серьезно, не так ли?

– Вполне.

– Не буду утверждать, что жил при Иване Грозном или Вашингтоне…

– Ох! – сказала Марина.

– Ох! – сказало чье-то эхо за забором.

– Но в девятнадцатом и в начале двадцатого жил. Главное, помню. Все же основано на памяти. Что вы не помните. того и не было. Сам Зигмунд Фрейд после многих сеансов и то не вытащит из подсознания жизнь, которую оно не хочет отдавать. Иначе он бы написал что-нибудь вроде «Сны, сновидения и другие жизни».

– Я помню что-то,– сказала Марина. – Но что, не помню. В смысле – до рождения.

– А вы – ну хотя бы вашу побочную жизнь.

– Пожалуйста. В одной из побочных жизней я – белый пудель, не падайте в обморок, любимая собака президента Клинтона.

– Ох и ох! – Марина широко раскрыла глаза.

За штакетником что-то рухнуло.

– Ну и как там в Белом Доме? – спросил я.

– А вы не улыбайтесь. – дядя Володя выпил свой очередной. – У иной собаки душа вполне человечья. Подстриженные американские лужайки, трава – хоть на хлеб намазывай и ешь. А поле для гольфа! Ровное, как затылок новобранца. Есть где побегать, я ведь прыгучий, вся