Пролог - Николай Яковлевич Олейник

вам нужно? — ответив на приветствие, спросил Сергей.

— Простите, я портной, женский портной. Госпожа Людмила просила меня зайти и дала этот адрес.

— Тогда верно, вы попали в ее дом. К сожалению, хозяев сейчас нет.

— Надеюсь, они скоро будут? Мне можно здесь подождать?

— Как вам сказать... Хозяева в отъезде, а я... Да вы присядьте.

Незнакомец поблагодарил, снял шляпу, сел. Кравчинский чувствовал на себе его пытливый взгляд.

— А вас легко узнать, — вдруг молвил гость.

Кравчинский оживился.

— Михаил Петрович говорил мне о вас, не удивляйтесь. Я — Павлик, никакой не портной. Михайло Павлик.

— Думаете, я вам так и поверил? — скупо улыбнулся Кравчинский. — Рад встрече.

Они пожали друг другу руки.

— Раздевайтесь, — предложил Сергей. — Будем полдничать. Я на минутку выбегу, приглашу Засулич и Любатович. Они на улице. Заметили у двора незнакомого человека и не решились войти.

— Так это я вынудил их ждать? — искренне пожалел Павлик.

Сергей вышел и вскоре возвратился с женщинами.

— Простите меня, — извинялся Михайло Павлик, — знал бы, что такие милые панночки торопятся сюда, подождал бы. Простите, прошу вас.

— Не стоит огорчаться, — ответила Ольга. Она развязывала узелок, выкладывала неприхотливую еду.

— Позвольте, я ведь тоже не с пустыми руками, — потянулся к саквояжу гость.

На столе появились солидный кусок ветчины, сыр, большая — домашней выпечки — буханка хлеба.

— Ого, да у нас сегодня по-праздничному! — обрадовался Кравчинский.

За столом разговор пошел живее. Новости из Галиции не менее интересовали и волновали Кравчинского, нежели петербургские или женевские.

— Когда-нибудь непременно побываю в вашей Гуцулии, Михайло, — говорил Сергей. — Давно мечтаю, да все никак не выпадает туда дорога. С Иваном Франко надо непременно познакомиться. Из того, что мне удалось здесь прочитать, видно — это же талантище!

— И не только в литературе, — добавил Павлик. — Франко в одинаковой мере занимают вопросы общественные, политические. Этого человека нельзя не знать.

— Вот соберусь и поеду к нему, — решительно сказал Кравчинский. — Чем прозябать в этом болоте, поеду... — И тут же сам себе возразил: — Впрочем, сначала туда, в Петербург, там сейчас плохо обстоят дела. У вас, в Галиции, как-то посвободнее. Журнал издаете, книги печатаете... Имеете легальные типографии. А там рот зажали настолько...

Павлик слушал внимательно. Большой бледный лоб покрылся легкой испариной, глаза пристально следили за собеседником.

— Это только кажется, что у нас мирно, — заметил он. — Нас с Иваном Яковлевичем уже дважды судили, запретили журнал. Не терпит правды панская власть, все равно, царская она или цесарская. Видимо, у нас не было еще столь сильных социальных потрясений, как в России, поэтому и наблюдается некоторый официальный либерализм. Но это не показательно, атаки на радикальное движение день ото дня усиливаются.

— Каково же противодействие? — спросил Кравчинский.

— Покамест пропаганда социалистических идей да отдельные выступления. Но это только начало. Нам надо завоевать на свою сторону массы и — главное — вырвать молодежь из-под блудливого влияния реакционеров типа ганкевичей, качал и им подобных. — Павлик сделал небольшую паузу и обратился к женщинам: — А почему вы, извините за банальный вопрос, так грустны?

— Радости мало, — вздохнула Ольга. — Неизвестность угнетает хуже каторги.

— Вера, кажется, от природы молчалива, — заметил Сергей. — Не так ли, Вера?

Засулич молча повела плечами.

— Вере Ивановне теперь можно молчать, — сказал Павлик. — Ее голос, прозвучавший однажды, ныне катится эхом по всей Европе... Весьма рад случаю познакомиться, — слегка поклонился.

После обеда пошли смотреть город. Ощущалось ласковое весеннее дыхание ветерка, доносившего с гор терпкий, щедро перемешанный с запахом талых снегов аромат первого цветения, студеной воды и далеких, поблескивающих под тучами ледников.

— Вы впервые в Женеве? — спросила Павлика Ольга.

— Нет, бывал уже, но недолго, — ответил Павлик. — Осмотреть город тогда не успел.

— А я обшарил все его закоулки, — вмешался в разговор Кравчинский. — Еще в первый приезд блуждали здесь с Лопатиным... Да и Морозик твой, — обратился к Ольге, — любил эти места. Оригинальный город. Надо отдать должное швейцарцам — умеют беречь старину.

— Недавно я вычитала — не припомню, где именно, — о происхождении названия Женева, — сказала Вера. — Оказывается, от древнекельтского Генава. Генна — течь, ава — вода. Текучая вода... Когда-то здесь была крепость, так и называлась — Генава.

— Город на воде... На текучей воде... — подхватил Кравчинский. — Человек всегда оседает у воды, и древние кельты не были исключением.

Не торопясь вышли на одну из главных улиц — Монблан. Был полдень, улица была многолюдной, узенькие тротуары едва вмещали многочисленных пешеходов, будто плывших в общем потоке, часто останавливающихся возле ярких, со вкусом оформленных витрин или просто у сувенирных киосков. Слышались голоса продавцов газет, владельцы погребков приглашали отведать местные вина. Пестрота одежд, разноязыкая речь — немецкая, французская, английская, русская...

— Как только начинается лето, город становится своеобразным Вавилоном, — заметил Сергей. — Кого только здесь не встретишь. Не хотел бы я постоянно жить в таком городе.

— Подснежники!.. Подснежники!..

Их продавали небольшими букетиками в сплетенных из веточек ели или плюща маленьких корзинках.

— Альпийские подснежники!..

Сморщенная, вся в черном, старушка протягивала цветы.

— Прошу, милые господа... Не проходите. Они такие прелестные.

Ольга остановилась, открыла сумочку.

— Нет-нет, — предупредительно воскликнул Павлик, — цветы покупаю я!

Цветы слегка увядшие — видимо, давно сорваны, — однако белые-белые... Почти такие, как там, на родине. Только там они, кажется, более мелкие.

...Вышли на мост. Широкий, массивный, прочно соединивший крутые берега Роны, на которых двумя могучими крыльями распростерся город, далеко ушедший от места, где стояла когда-то деревянная кельтская крепость. Под бетонным перекрытием моста начиналась река. Свободная, вольная, она живописными долинами и теснинами уходила во Францию.

— Вон островок Руссо, — показал Кравчинский. — Там и памятник. Прекрасное место! Когда-нибудь пойдем, посмотрите.

— Великолепный уголок! — в восхищении проговорил Павлик. — Простите за наивность, но мне кажется,