Человек и его окрестности - Фазиль Искандер

«Хорошо, — говорит, — дядя Сандро, не волнуйтесь. Мы в ближайшие дни соберем родственников и заставим его сказать правду».

«Заставьте! — говорю я и пожимаю его честную руку. — Иначе или я должен переселиться, или лавку его должен сжечь на старости лет! Мы не можем так встречаться, как будто между нами ничего не случилось».

Через четыре дня снова прихожу к диспетчеру. Издали он так грустно на меня посмотрел, что я понял: самолет этого лавочника мимо пролетел.

«Был, — говорит, — дядя Сандро, семейный совет. Он отказывается. Что мы можем сделать? Он сказал: „Если вы хотите от меня избавиться, избавляйтесь! Дядя Сандро благородный человек, но он ошибся. У меня на моем любимом кърэмовом кителе вообще верхних карманов нет“. Честное слово, дядя Сандро, голова опухла от его „кърэмовый китель“!

Неприятный человек, хоть и мой родственник. Так что извините, дядя Сандро, но мы с ним ничего сделать не смогли. Но если хотите куда-нибудь лететь, любой рейс в любом направле-нии, — устрою билет. Сейчас керосина нет, рейсы отменяются, с билетами трудно. И если ваш знакомый или знакомый вашего знакомого захочет лететь — пожалуйста! Пусть только назовет ваше имя. Я знаю — вы скандалиста не пришлете. Вы теплого человека пришлете».

Вижу, и этот хорош. Теплого человека ему подавай. Тот ему деньги отслюнит, а этот ему крылья прислюнит. А кто за летящими самолетами будет следить? Я?

Ухожу. Что делать? Хоть в самом деле улетай из Абхазии. Но душа горит. Успокоиться не могу. И в самом деле вспоминаю — на нем был кремовый китель. Но я же видел, как тот из кителя деньги тащил! Или я в самом деле с ума сошел?!

И уже по дороге приглядываюсь к людям. Глаза сами ищут кремовые кители. Четыре человека насчитал в кремовых кителях. И у всех на кителях верхние карманы! Нет, думаю, негодяй, дядю Сандро не проведешь! И вдруг попадается пятый человек в кремовом кителе без верхних карманов! Что хочешь, то и думай!

Опять захожу к нему в лавку. Он торгует. Несколько покупателей. Посмотрел на меня такими тихими глазами, мол, вот он я, а вот он мой «кърэмовый» бескарманный китель.

И в самом деле бескарманный! Или я с ума сошел, или он успел сшить себе новый кремовый бескарманный китель. Нет, все-таки различаю, что китель не совсем новый. Если это понимаю, значит, не сошел с ума? Но раз китель все-таки бескарманный, значит, вор в него не лез? А раз вор в него не лез, значит, я с ума сошел! А этот лавочник ко мне подходит и шепотом из-за прилавка:

«Польский вермишель. Эти уйдут — дам».

Я ни слова не сказал и вышел из лавки. Иду домой. Держу себя в руках. Но кого держу, сам не знаю: нормального или сумасшедшего? Если сумасшедшего — долго ли удержишь? И еще я думаю — надо от улицы к моему дому свою тропинку протоптать, потому что здесь я с этим лавочником могу столкнуться. Доведет до преступления на старости лет. Так что же, выходит, он победил меня или я с ума сошел?

И тут мне Бог помощь послал в виде его сына. Такой пацан лет восьми. Прыткий. На отца не похож. Он стоял возле моей изгороди и глаз не сводил с моей черешни в саду. Даже меня не заметил. И вдруг я понял, что надо делать. А он меня не видит. Голову поднял и смотрит на ветки, осыпанные черешней.

«Хочешь, — говорю, — она уже поспевает».

«Да, — говорит мальчик и мне показывает рукой, — на той ветке уже позавчера поспела!»

«Тогда идем, — говорю, — ты еще не опоздал».

Мы зашли в сад. Я его подсадил на дерево. Не успел я его отпустить, как косточки защелкали по листьям. Наелся от пуза. Наконец снимаю его с нижней ветки и ставлю на землю.

«Когда хочешь, — говорю, — приходи кушать черешню. Я знаю твоего папу. Он хороший человек. Храбрый! Но у бедного твоего папы вор в автобусе украл деньги. Я видел своими глазами».

«Знаю», — отвечает мальчик, а сам, запрокинув голову, смотрит на черешню. Вроде жалеет, что рановато слез.

«Откуда знаешь?» — говорю, стараясь не горячиться.

«Папа маме говорил, — отвечает мальчик, а сам глазами шарит по веткам. — Я слышал из своей комнаты… Потом он ей сказал, чтобы она отпорола карманы… И она отпорола».

«У кремового кителя?» — спросил я, видно, таким голосом, что мальчик наконец оторвался от черешни и посмотрел на меня.

«Нет, — говорит, — у всех. У моего папы четыре кителя. Один черный для похорон».

И тут я поспешил.

«Что, — говорю, — папа просил похоронить его в черном кителе?»

«Наоборот! — махнул мальчик рукой. — Папа сам на похороны ходит в черном кителе».

Он у меня доходится, думаю, а сам говорю:

«А сколько денег вор украл у папы? Может, знаешь?»

«Знаю, — кивает мальчик, — там было сто рублей. Папа маме так сказал».

«Ну теперь иди домой, — говорю, — только папе ни слова о нашем разговоре. Он обидится».

«Сам знаю», — отвечает мальчик и идет домой, оглядываясь на черешню.

Ладно. На следующий день я вошел в лавку этого торгаша. Дождался, чтоб люди вышли. Даже защелкнул дверь изнутри. Он, дурак, испугался. Думал, бить буду. Но я его «кърэмовую» мать не оставил. «Кърэмового» отца не оставил! «Кърэмовую» бабку достал и «кърэмового» деда не забыл!

Все, что хотел, сказал ему, до того он меня довел. Но про карманы, конечно, не сказал. Он мог догадаться, что я через сына узнал об этом.

Выхожу из лавки — как будто чегемской водой окатился! Душа поет! Голова ясная! Я даже догадался, откуда у него эти сто рублей оказались в кармане.

Наверное, взял из кассы как мелкие деньги, чтобы расплатиться с грузчиками, когда они привезут товар. Но товар не привезли, и он про эти деньги забыл. Мелочь! И потому они небре-жно были сунуты в карман и оттого этот мордатый парень издали заметил в автобусе, что карман у него топырится. Вот и подсел к нему.

И что интересно, через неделю сижу в парикмахерской, и вдруг туда входит этот мордатый и, не замечая меня, предлагает парикмахерам подпольные женские туфли.

«Что, — говорю, — теперь на подпольные туфли перешел?»

Он оглянулся и сразу меня узнал.

«Да, — говорит, — чтобы по шее больше не получать».

Добродушно так говорит. И мне это понравилось.

«Если б я тогда знал, что он за человек, — говорю, — я бы по шее надавал ему, а не тебе. Сколько ты у него забрал тогда?»

«Не помню, — говорит, — кажется, сотняга».

Все совпало. Выходит, карманщик оказался самым честным из них. А диспетчер тоже хорош. Теплых людей ему подавай. Горячих не хочет!

Ты ему деньги отслюнишь, а он тебе крылья прислюнит. А мальчик, между прочим, хотя уже три года прошло с тех пор, всё еще наведывается в мой сад. Черешня поспеет — к черешне. А там к яблокам, а там к грушам, а там к инжиру. И каждый раз говорит: «Я папе тогда ничего не сказал! И теперь не скажу!»

Вот чертенок! Понял мой характер — люблю проворных умом! Но сколько можно! Слава Богу, хоть подсаживать теперь его не приходится. Иногда удивляюсь. Выходит, сначала я достал лавочника через его сына, а теперь он меня, что ли, достает через своего сына? Но ничего, через год, если не угомонится, заставлю его с корзиной карабкаться на дерево.

И так получилось, что карманщик самым честным оказался. А ведь между встречами в автобусе и в парикмахерской прошел целый месяц. И он мог сказать теперь: «Я вас первый раз вижу! Я никогда по шее не получал и денег не воровал! Мирно торгую себе женскими туфлями на каблучках».

А я потом должен буду по новому кругу доказывать, что и как оно было на самом деле. Вот до чего мы дожили! Карманщик оказался самым честным человеком. А теперь вы мне скажите, почему торгаш не признался, что у него этот парень взял деньги?

Дядя Сандро снова откинулся на стуле, слегка расправил усы, сунул руки за пояс и стал оглядывать нас, пожевывая пальцами ремень. Казалось, довольный проявленным в рассказе проворством собственного ума, он ожидал от нас встречного проворства. Впрочем, судя по взгляду, без особой надежды.

— Сначала стыдно было, — сказал я, — а потом заупрямился.

Выражение иронии на его лице не усилилось, но и не ослабло. Так держит себя экзаменатор. Он перевел взгляд на моего собеседника.

— Типичное мелкобуржуазное лицемерие, — презрительно отчеканил тот, с этим лицемерием я боролся всю жизнь.

— Ерунда, — махнул рукой дядя Сандро, по-видимому объединяя наши ответы, — я долго думал над этим и понял, в чем дело. Каждый человек хочет считать, что он правильно живет. Он и карманы на своих кителях решил отпороть не только потому, что боялся сунуть туда случай-ные деньги. Он сильнее всего боялся, что найдется еще один благородный человек, который бесплатно будет спасать его честь. А это ему очень неприятно. И вот теперь ты понял, почему перестройка провалилась?

— Нет, — сказал я, удивленный неожиданностью поворота.

— На всю страну один карманщик перестроился. И то благодаря мне. А ты сиди со своим Лениным, у которого волос на голове после смерти больше, чем при жизни… А я пойду к своим старикам… А ты, когда напишешь, о чем я рассказал, и будешь получать за это деньги, забудь про своего дядю.