Коронованный рыцарь - Николай Гейнце

Он забыл весь мир, заключил ее в свои объятия и отнес снова на канапе…

Странное, неиспытанное им еще впечатление вынес он из этого пароксизма страсти.

Ему казалось, что он, мучимый страшною жаждою, наклонился к холодному, прозрачному роднику, пил ледяную воду, пил, не отрываясь, не переводя дыхания…

Родник скрылся под землей и он остался все с той же неутолимой жаждой.

В девять часов вечера он вышел из квартиры Родзевич и пошел домой.

Все мысли в голове его были спутаны и над ними всеми царила она, девушка, так неожиданно, и, как казалось ему, так безраздельно отдавшаяся ему.

По некоторым, брошенным Иреной фразам, он, отуманенный, неспособный рассуждать, уверенно заключил, что она еще никому, кроме него, не дарила своей девственной ласки.

Он вспомнил о Полине, о их взаимных мечтах о будущем, мечтах, окончательно разрушенных в течение последних нескольких часов.

Образ златокудрой девушки, еще так недавно бывшей для него дорогим и священным, ушел куда-то далеко, далеко и был еле виден за блеском чудного образа «его» Ирены.

«Моя Ирена…» — повторял он несколько раз самодовольным тоном.

Весь роман с Полиной представлялся ему ребячеством в сравнении с тем, что произошло два часа тому назад.

Там были одни разговоры, там ничего не было решено, а тут он связан долгом чести человека относительно всецело доверившейся ему девушки.

Он оправдает ее доверие, доверие «его» Ирены. Он чувствовал ее присутствие около себя.

Сама мысль о Полине исчезла.

О ней напомнил ему Иван Сергеевич Дмитревский.

IX

ОНА ЗАМУЖЕМ

Разговор с Иван Сергеевичем Дмитревским заставил окончательно прозреть Осипа Федоровича Гречихина.

Он ясно понял, что Полина потеряна для него навсегда, но этого мало, из слов Дмитревского он мог заключить, как тяжело отразилась на бедной девушке неожиданная измена любимого человека, как безжалостно он разбил это чистое сердце.

«Чище сердца и светлее души едва ли ты найдешь в Петербурге!» — припомнились ему слова Ивана Сергеевича.

Гречихин почувствовал истину этих слов. Разве он знал душу и сердце Ирены?

Нет, он не знал их.

Его влекло к ней, влекло с непреодолимой силой нечто иное, чем то, что заставляло его чувствовать себя счастливым возле Полины.

То чувство могло сравниться с зеркальной поверхностью моря, без малейшей зыби, когда лазурное небо, освещенное ярким солнцем, кажется как бы опрокинутым в бездонной глубине, в которой, между тем, светло и ясно и заметны малейшие переливы световых лучей.

Покойно, не колыхаясь, стоит корабль в такие минуты мертвого штиля, но, увы, стоит неподвижно, не рассекая гладкую поверхность воды, в сладкой дремоте, в обворожительной неге, не делая ни шагу вперед.

То же, что он ощущал теперь в своем сердце, было подобно буре среди густого мрака южной ночи, когда бурливое, седое море, клубясь и пенясь, взлетает высокими валами из своей бездонной пропасти и рвется к пропасти неба, где изредка блестят яркие звезды и молниеносные стрелы то и дело бороздят мрачный свод, отражаясь в бушующих волнах.

Корабль, как щепку, бросает из стороны в сторону и сердитые волны налетают на него со всех сторон, как бы оспаривая друг перед другом свою жертву.

Вся прелесть ощущения опасной борьбы, вместе с ожиданием ежеминутной гибели, заставляет его переживать сердцем восхитительная Ирена.

Он отдал предпочтение последнему чувству, да и мог ли он поступить иначе?

Покой хорош после борьбы, без нее нельзя оценить его сладость.

Ирена Станиславовна хорошо поняла это, она пробудила в нем страсть, и расчитанной заранее на успех игрой стала мучить свою намеченную ранее жертву.

На другой день после свидания, перевернувшего совершенно духовный мир Осипа Федоровича, он на крыльях радости помчался к своей Ирене.

Его не приняли.

Это его поразило. Он провел бессонную ночь; как потерянный ходил целый день, дожидаясь вечера.

В шесть часов он снова уже звонился у подъезда квартиры Родзевич.

Она была дома.

Он вошел.

Она его встретила в гостиной и представила тетке. Завязался общий разговор на городские темы. Он удивленно по временам взглядывал на Ирену.

Ее с ним обращение было холодно-любезное и не напоминало ничего того, что происходило за день перед тем.

Спокойно выносила она его красноречивые взгляды, казалось, соверщенно не понимая их.

К концу вечера, показавшегося ему пыткой, он начал почти думать, что все то, что произошло в будуаре Ирены, он видел во сне.

Только при прощании Ирена слегка пожала ему руку.

Он поднес ее руку к своим губам и поцеловал ее долгим поцелуем.

Это пожатие вознаградило его за проведенный мучительно вечер.

В такую странную, мучительную для него, форму вылились их отношения.

Она лишь изредка принимала его в своем будуаре, осыпала в припадке страсти бешеными поцелуями, а затем вдруг отстраняла его от себя на целые недели, была холодно-любезна при встрече, или же несколько дней совсем не принимала его у себя.

Через некоторое время он стал сталкиваться в ее гостиной с графом Казимиром Нарцисовичем Свенторжецким.

Ирена умышленно при нем кокетничала с последним, разжигая страсть и ревность влюбленного без ума Гречихина.

Он мучился, терзался сомнениями и ревностью, каждый день назначал для решительного объяснения и для разрыва с «бездушной кокеткой», как он мысленно называл Ирену, но в ее присутствии смущался, робел и покорно выносил ее издевательства.

Он был похож на ту привязавшуюся к человеку собаку, которая лижет руки бьющего ее хозяина.

Решительное объяснение пугало его.

«А вдруг она меня прогонит! Что тогда?» — восставали в его уме тревожные вопросы.

«Смерть!» — шептал ему внутренный голос.

«Без нее мне действительно не жить!..» — решил он.

Его только разжигаемая обладанием, но неудовлетворенная страсть к этой женщине дошла до своего апогея.

Все это отрывочными мыслями проносилось в голове Осипа Федоровича, сидевшего с поникшей головой в своей комнате, после беседы с Иваном Сергеевичем Дмитревским.

Наконец, он поднял голову и осмотрелся кругом. Вдруг в его уме мелькнула мысль:

«Зачем он здесь?»

На самом деле жизнь в доме человека, видевшего в нем будущего мужа своей любимой племянницы при изменившихся обстоятельствах была более чем неудобна.

«Я завтра поблагодарю Ивана Сергеевича за гостеприимство и перееду на другую квартиру».

Он вспомнил, что один из его товарищей говорил ему, что рядом с ним освободилась комната, здесь же, на Морской, ближе к Гороховой.

«Ближе к ней», — не утерпел подумать он.

«Но сегодня я решительно объяснюсь с ней… Вот уже два дня, как я не могу застать ее дома… Сегодня она меня, вероятно, примет… Я ей выскажу все, я заставлю ее сказать решительное слово, любит ли она меня!? Я ведь не знаю даже этого!»

Он схватился за голову.

«Боже, Боже… Я прямо теряю всякое соображение… Что делает со мной эта женщина? Я не могу даже добиться от нее причины, почему она выбрала меня… Так быстро, так нелепо быстро… На мои вопросы она или не отвечает, или же отделывается ответом, равносильным молчанию: „Сама не знаю почему“. „Не ты, так другой“. Боже, как это мучительно, как невыносимо мучительно… Не знать, любит ли тебя женщина, которую ты держишь в объятиях, когда эти объятия составляют для тебя суть всей твоей жизни, когда ты чувствуешь, что ты только и живешь в них и для них».

В таком почти бессмысленном полубреду вылились бессвязные мысли его отуманенного страстью ума.

Он быстро оделся, вышел из дому и пошел привычной дорогой по направлению к Гороховой.

Это было в понедельник вечером, на другой день после приема Ирены Станиславовны государем.

С трепетным замиранием сердца дернул он за звонок.

— Дома?..

— Никак нет-с… Только что сейчас уехали, — сказал отворивший ему лакей.

Осип Федорович стоял молча перед полуоткрытой дверью.

Лакей, подождав несколько времени, затворил и запер дверь.

Гречихин еще несколько секунд простоял, как бы оцепенелый перед запертой дверью, потом повернулся и пошел совершенно в противоположную сторону, нежели та, где была его квартира.

Около двух часов бродил он бесцельно по улицам Петербурга и, наконец, усталый и измученный, вернулся домой.

«Может быть, и на самом деле уехала, — успокаивал он сам себя. — Пойду завтра…» — решил он.

Заснуть он долго не мог и только под утро забылся тревожным сном, но не на долго.

Его пришли будить.

Пора было отправляться на службу. Он встал, умылся, оделся и отправился в сенат.

Все это он делал машинально. Одна мысль, одна дума сидела в его голове.