Эклиптика - Бенджамин Вуд

он отрывал от пугала какую-то часть, усеивая лужайку его потрохами. Затем принялся что-то выкрикивать на своем родном языке.

Из домиков высыпали зрители. Горстка краткосрочников собралась на крыльце. Эндер остановился посреди дорожки с дровами в руках. Даже Ардак не удержался – вышел из сарая, привалился к стене и, стягивая рабочие перчатки, слушал эту чепуху. Затем внизу раздался голос директора – этот его бормочущий, жеманный тенор, – и я вдруг поняла, что мне представился удобный случай. Шумиха вокруг представления нарастала. Ни на что другое собравшиеся не обращали внимания. Я быстро пробралась к люку и спустилась на чердак, а оттуда – на пустую площадку третьего этажа.

Кабинет директора находился в другом конце коридора, паркет громко скрипел у меня под ногами. Я сняла ботинки и бесшумно прошла мимо лестницы, которая вела на второй этаж к столовой. Пол оказался на удивление теплым. Дверь, как я и ожидала, была заперта, но мне удалось хорошенько разглядеть врезной замок. К нему нужен был короткий и толстый ключ, скорее всего медный, под стать ручке и замку.

Сбежав по лестнице на первый этаж, я направилась вглубь дома. Дверь в каморку Эндера была приоткрыта. С веранды доносился бодрый гул голосов, и я ступала тихо, стараясь не привлекать внимания. Француз продолжал выкрикивать свою скороговорку. Я толкнула дверь и прошла в комнату старика, раздумывая, с чего бы начать поиски. Под кроватью шеренгой выстроились кожаные тапочки, на подушке покоилась сложенная пижама. Муслиновая шторка была отодвинута и перехвачена лентой; я увидела сгусток пены на помазке, каемку волосков на раковине. На уколы совести не было времени. Я обыскала письменный стол и просевшие полки с книгами, порылась в шкафчиках – ничего. Я немного остыла. В ящиках письменного стола хранились конверты, коробочки пахлавы (личный запас Эндера) и ворох машинописных бумаг на турецком языке.

В вестибюле послышались шаги, смех. Старик вот-вот вернется, я была в этом уверена и, затаив дыхание, спряталась в шкафу. Затылком я задела крючки, закрепленные на внутренней стенке. Чего там только не было – связки веток, свисток на шнурке, четки из крупных синих бусин с глазом посередине, ключи на кольцах. Эндер так и не появился. Тогда я схватила два самых толстых ключа, медный и серебряный, и выскочила из комнаты. По пути на веранду я боялась, что вот-вот на плечо мне ляжет мясистая рука, вот-вот за спиной у меня прищелкнет языком кто-то из гостей. Но ничего не произошло. Я протиснулась на веранду и смешалась с толпой, досматривавшей странный перформанс. Теперь француз кричал:

– Adieu! Adieu! Adieu![52]

Глак наблюдал за происходящим с недоумением. Клочкастые брови сдвинуты над переносицей. Я подошла к нему и спросила:

– В чем смысл этой галиматьи?

Он указал на табличку, висевшую у пугала на шее: Doux et négligeable[53].

– Тут много полемики, – сказал он, – но мотивацию я так и не понял. С эстетической точки зрения, впрочем, номер весьма успешен.

* * *

Еще одна вещь, которой вас не научат в художественной школе: истинное вдохновение приходит, лишь когда приглашение уже недействительно. К нему нельзя подготовиться, его нельзя заманить на крыльцо. Оно застанет вас либо во сне, либо за домашними хлопотами, либо в компании дурацких соседей, которых вы пригласили из вежливости. И когда оно наконец явится, вам придется проснуться, бросить дела, выставить притворщиков за дверь – лишь бы ему было уютно, потому что исчезнет оно куда быстрее, чем возникло. Нет лучше компании, чем вдохновение, но сама его благость разобьет вам сердце, когда оно уйдет. Так что не тратьте время на просьбы вытереть ноги. Встречайте его с распростертыми объятьями.

* * *

Комиксы лежали там, где я их оставила – на рабочем столе, распахнутые, титульный лист пятого номера придавлен курантом. Я затопила печку и налила воды в чайник. Чтобы успокоить нервы, мне нужна была чашка слабого чая. Я легла на диван и, уставившись на забрызганный краской потолок, стала думать о Викторе Йеиле. Представила его лицо, скомканное скорбью. Стекла очков, затуманенные слезами. Надтреснутый голос. Я долго думала, как сообщить ему новости, но каждая фраза, рождавшаяся у меня в голове, звучала банально. Твоего мальчика не стало. Соболезную… Он покончил с собой… Мы бросили его в море… Что еще я могла сказать? Фактов не изменить.

Я смотрела на алое пламя, пока не поплыло перед глазами. Тогда я встала, заварила чай и с чашкой в руках подошла к окну. Ни намека на солнце. Облака точно мазки сажи на стене возле печки. Повернувшись к окну спиной, я задела бедром стол, и стеклянный курант перекатился по странице. И тут кое-что бросилось мне в глаза: картинки в комиксе были зернистыми. Из расплывчатых кругов цвета.

Я склонилась над курантом, как над ювелирной лупой. И сквозь стекло разглядела, как устроены печатные изображения. Цвета состояли из маленьких точек, расположенных рядами, пурпурных, голубых, желтых и черных. Точки эти накладывались друг на друга, примыкали вплотную или вовсе не соприкасались. Галактика, которую не увидишь издалека. Они были, и их не было.

* * *

Когда позвонили к обеду, я не вышла из мастерской. Я вытащила лежавшие вдоль стены за кроватью деревянные рейки, вытерла с них толстый слой пыли, распилила их и сколотила подрамник. Затем раскатала на полу рулон холста, положила подрамник сверху и, как следует натягивая ткань, закрепила ее медными кнопками и забила их молотком. Вскоре на меня смотрел прямоугольник пустоты размером четыре на девять футов. Он был длиной во всю стену, и ни единого дюйма я не боялась. Грунту требовалось время, чтобы просохнуть, и я стояла перед холстом, проецируя на него картинку, которая была у меня в голове. Я решила обойтись без эскиза: картина, которую я задумала, была очень простой – чистая абстракция, – пусть идея найдет выражение сама, без жестких рамок. Прежде всего мне нужна была темнота.

Мальчик растоптал все гирлянды с грибами, кроме одной. Оставалась еще банка с пигментом в тайнике, но на целую ночь работы ее не хватит. Я могла истолочь последнюю гирлянду, но необходимо было собрать еще.

Плита и курант были чистыми. По привычке я сполоснула их еще раз и привела в порядок рабочий стол. Затем закрыла ставни, опустила шторы, прибила их к оконной раме и – с грустью, которая холодком пробежала по спине, – достала из шкафчика новый рулон клейкой ленты и положила его на стол.

Звонок на ужин я проигнорировала. Мне пришло в голову, что необязательно ждать, пока стемнеет. Я так хорошо знала дорогу, что нашла бы грибную поляну с завязанными глазами. А поскольку все ушли в столовую, можно было не волноваться, что меня заметят. Я положила в сумку рулон фольги и, прокравшись по тропинке, скользнула под полог деревьев.

В сером свете лес выглядел иначе – укромно и не так зловеще. Сосны источали густой, свежий аромат, выпростанный дождем. Следуя зарубкам на стволах (четыре короткие полоски, когда-то помогавшие мне ориентироваться по ночам), я дошла до места, где воздух был сырым, а почва пружинистой. Впереди показался островок леса с растущими вкось соснами, а за ним – узкая поляна с гнездом поваленных деревьев. А вот и грибы, такие обыкновенные при свете дня. Простые коричневые шляпки с почти прозрачными ободками. Я опустилась на колени и срезала со стволов все грибы, какие там росли, – хватило на целый лист фольги. Затем завернула их, замотала клейкой