Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

— Мы крестьяне, люди простые. — Аббат Морван расколол серебряными щипцами грецкий орех. — Так что да. Вполне верю.

Ввиду того, что и Платон Филиппович, и Ольга Евгеньевна полагали более здоровым для детей жить в деревне (во всяком случае, покуда не придет время вывозить Соломонию), квартира Роскофа была до смешного невелика: кабинет, всего одна гостиная, столовая, спальня с боскетной, словом, как сказали бы англичане — кошку повесить негде. Не было ни кухни, ни комнаты для гостей. В краткие наезды в столицу Роскофы предпочитали отель, а обеды Платон Филипповичу в обычные дни приносили от Талона. Одна беда, от столичных рестораторов не дождешься постного обеда. Платон Филиппович попросту обходился в посты тельным, немного лукаво почитая пребывание в Санкт-Петербурге путешествием.

Подавали рыбу и на сей раз. Впрочем, рыбные приборы Захар, единственный лакей, уже унес, а на столе красовалась на зеркальной поверхности красного дерева (скатертей Платон Филиппович не любил) бутылка старого портвейна.

— Весьма недурное вино, — Ференц Тёкёли отхлебнул глоток и немного помолчал, наслаждаясь послевкусием. — А я вырос на Балканах. Сие способствует убеждению в материальной сущности нечисти всякого рода. Частенько мать мне говаривала в детстве про кого-нибудь из знакомых мальчиков «Очень-то не дружись с ним, дед его был вампир!» Я всегда ей верил.

— Как жаль, что с вашей матерью я знаком не был, — вздохнул Роскоф. — Не бывшего всегда жаль особенно.

— Она всегда знала самые невероятные вещи. За два дня до смерти так и сказала «Я ухожу первая из трех». Я даже вопросом не задался о том, откуда она знает, что подруги живы и благополучны. У меня есть время до отъезда. Вы представите меня вашей матери?

— Буду рад, — Платон Филиппович полюбовался немного тем, как играют в темном вине отражения свечей. — Как раз хотел бы я съездить к себе в Кленово Злато, а по дороге заехать ее навестить. Я чаю, она истревожилась без известий. Уж, не сомневаюсь, дошло до монастыря, что в столице был мятеж. Надобно успокоить маменьку. Право, господа, отдохнем хоть неделю-другую в монастыре да в Кленовом Злате. Все одно то, что теперь надобно разгрести в столице, дядя мой Сабуров сладит и один.

— Один, тогда как надобно целое учреждение, — нахмурился аббат Морван. — Как получилось, что вы, имея все же какие-то полномочия, допустили вспыхнуть мятежу?

— У Сабурова ограничений было вдвое больше, чем полномочий, — с досадой отвечал Роскоф. — Похоже, бутовщикам сам нечистый ворожил, такое стеченье обстоятельств работало на них. И своеволие гвардейское, и дурной нрав Цесаревича, и то, что Воинство впервые за сотни лет отдалилось от России… А главное то, что в разъеденной масонством армии никому нельзя было наверное доверять. Но вдругорядь все будет по-иному. На трон взошел деятельный и молодой монарх. Убежден, при нем Сабуров развернется. А я… я, с позволения сказать, свернусь. Хочется мне страх перевести на русский язык Шатобриана. Все времени недоставало.

— О, «Гений христианства» — книга презанимательная, — понимающе улыбнулся Морван. — Однако не слишком ли вы спешите обратиться к мирным трудам? Уголья пожара еще дымятся.

— Нужды нет, — отмахнулся Роскоф. — Знали б вы, отец, сколь раздирающе жалкими предстают сейчас мятежники! Двух суток не прошло, как начали они громко каяться и выдавать сообщников. Десять дней миновало, а они все строчат, строчат с плеча и без оглядки. Доходит до смешного, когда б не хотелось лить слезы. Некий Якубович, что должен был вести мятежных на Зимний дворец, хотел оправдаться перед преступными своими товарищами, что не сделал сего. И, надобно сказать, замыслил хитро. Он приметил, что газеты и книжки журналов, приносимые ему, иной раз уже помяты, и понял — каждый экземпляр путешествует по всем камерам. Тогда он булавкою между строк наколол в журнале небольшое послание. За ним книжка очутилась у убийцы, у Каховского. И что сделал сей молодчик? Тут же предъявил сие послание надзирателю! Можно подумать, их пытает кто-нибудь чудовищными пытками! Страшно, действительно страшно! Некоего Богдановича не успели арестовать — он перерезал себе горло бритвою. А один несчастный, Булатов, не столь уж и виновный, совершил самоубийство еще более ужасающее. Расколотил голову свою о стены камеры. Зрелище было жуткое, даже Романа проняло. Герой войны, отец двух маленьких дочерей. Уверен, его ждало единственно помилование.

— Самоубийств следовало ждать, — мрачно заметил аббат Морван. — Самоубийство и одержимость идут рука об руку. Несчастный! Но между тем зачем оказалась в руках у того Якубовича булавка?

— Вы говорите то же, что и Роман, — усмехнулся Роскоф.

— А вы не запамятовали, кто меня воспитывал? — улыбнулся иезуит. — Мать не раз говорила, что дедушка Монсеньор почитал Романа Сабурова за родного внука.

— Вам повезло больше нас, отец, — заметил Тёкёли. — Нам так не посчастливилось повидать Антуана де Роскофа.

— Разве что… — Платон Филиппович оборвал сам себя. — Что же, друзья мои, решено с нашей поездкою в Кленово Злато? Жена моя и дети будут рады. Как раз нужно мне забрать их из монастыря. А Роман пусть ловит Кюхельбекера, убийцу несостоявшегося.

— Кому-то удалось бежать?

— Ну да, одному, и, конечно же, в Польшу. Ну да сие вопрос дней. Мятеж разгромлен, — Роскоф невесело вздохнул. — Завтра Рождество. А на душе безрадостно. Чувство такое, будто в нынешнюю зиму Господь наш не родится на свет. Разве заслужила Его рождение страна, что едва не восстала на священный институт монархии?

— Декабрь без Рождества? — Филипп Морван легко поднялся и подошел к темному окну. — Да сохранит нас от такого Господь! Киньте грусть, Платон де Роскоф. Гляньте, какой щедрый кружевной снег нисходит с Небес. Он убелит наши грехи. Рождество будет.

Глава XXV

В просторном кабинете было тепло. Китайский экран светился так ярко, что фигурки двух красавиц, переходящих ручей через горбатый мостик, перекинутый меж берегами, заросшими цветущими вишнями, колеблясь, отражались в вощеном паркете.

— А, я тебя ждал.

Слова молодого Императора прозвучали сердечно и спокойно, однако ж человек приметливый смог бы разглядеть за этим спокойным радушием немалое напряжение. А приметливости вошедшему было не занимать стать.

— Ждали, Ваше Императорское Величество? — глухо спросил Роман Сабуров. — Выходит, мне не примерещилось с похмелья…

— Нет, Сабуров, не примерещилось. — Николай Павлович вздохнул. — Я знал, что ты будешь в ярости. Однако я действительно приказал свернуть еще три десятка дел.

— Вдогонку к той полусотне, что было закрыто на прошлой неделе, — присовокупил Роман Кириллович. — Что происходит, Государь?

— Я чаю, ты и сам все понял. — Император посмотрел на Сабурова со странным состраданием. — Но надобно же отделить отпетых злодеев от случайных, того простая справедливость просит. Возьмем, например, Кавелина, разве он законченный мерзавец? Малого заморочили, с кем не бывает… Поумней его люди попадаются.

— Кавелин — куда ни шло, переметнулся вовремя, когда нам каждый человек был дорог. Но Годеин, Государь, Годеин! Оба ваши адъютанта — предатели. Люди, преломлявшие с вами хлеб, вхожие в вашу семью…

— Я приказал оставить без внимания. Теперь пусть служат правдою и верой.

— Закрывая их дела, мы обрубаем настоящее расследование по делу лейтенанта Завалишина. А он мне надобен, Государь, ох, как он мне надобен. Без Завалишина мне не ущучить Трубецкого в заграничных и масонских корнях заговора. Закрытие дел Годеина и Кавелина повлечет приостановление расследования, а заодно высвободит шеи Завалишина и Трубецкого из петли.

— Да пусть их живут.

— Право? — Роман Кириллович сердито полез в карманы, извлек одну из многочисленных записок. — «Прекрасно выдумал мой знакомый господин Оржинский: сделать виселицу, первым повесить Государя, а там к ногам его и братьев!» Смотрите, еще и поляки замешались, мало нам масонов. Вот, что думал об участи Вашей сей Завалишин.

— И ты хочешь, чтоб я ему уподобился? Что нам теперь до мелкого самолюбия мелкого человечка, Сабуров? С Трубецкого, конечно, спрос будет больший, он выше летал, куда как выше.

— Но Сперанский, Ваше Императорское Величество? Вот уж кто был высоко! Заговорщики строили планы на его участие в их правлении. Он не мог быть вовсе в стороне.

— Да и не был, похоже. Просто норовил duabus sedere sellis.[55] Глядел, чья возьмет, чтоб в любом случае остаться во власти.

— Государь! Не хотите же вы, знаючи сие, вправду его оставить?

— У Сперанского был свой резон, Сабуров. Люди, ему подобные, способны принести пользу даже при самых безумных правителях. Ну, коли бы я пропал, выиграла б Россия, пропади он со мною вместе? — По губам Николая Павловича скользнула мальчишеская улыбка. — Отец его был священником в Черкутине. Ты подумай сам, сколько грехов он за свою жизнь отпустил русским людям? Хоть о том в память, один-единственный грех сыну и мы простить можем.