Мозес - Ярослав Игоревич Жирков

информацию из тебя так или иначе выбьют, а потом расстреляют. Так что нет. Их время уже вышло. Смирись и порадуйся хотя бы за себя. Не думаю, что завтра мы еще будем брать кого-то в плен. Считай это наградой за убийство обер-лейтенанта, – офицер потушил папиросу, – Всё, разговор окончен. А вы, за дверью, можете заходить, – громко сказал он, повернувшись к входу, – давайте уже, не томите, – дверь робко приоткрылась и струя пара разнеслась из щели и в избу зашли младший офицер и кинооператор.

***

«Ангел хранитель» совсем не по-ангельски пинал Йозефа, подгоняя, как и в их первую встречу, и покрывал в след непереводимой русской бранью. Юное лицо, скрытое за маской густой бороды стало еще суровее, когда ему сообщили что вместо битвы, он будет конвоировать немца. Для надежности руки Йозефа связали за спиной грубой, толстой веревкой. Она натирала даже сквозь перчатки и, кажется, скоро должна протереть их до дыр. Они шли самыми последними, и должны были войти в деревню, когда всё уже закончиться. Русских было много. Йозеф даже и не надеялся, что немцы отобьют атаку, и к тому же для него это было бы верной смертью. Это удивительно, но сейчас для него победа врага, значило сохранить жизнь себе, но ценой, о которой едва ли хотелось думать.

С фронта послышались первые выстрелы, напоминая о той ночи, когда вдогонку беглецу свистели пули людей, с которыми совсем недавно Йозеф был на одной стороне. Теперь же, его стороны не было вовсе. Чужой среди своих, чужой среди чужих, и шагу не ступить по своей воле, что бы кто-нибудь не выстрелил в спину. Словно в один момент он стал чужд всему этому миру, точно мир изрыгнул его как инородное тело, сам при этом корчась в предсмертной агонии.

Йозеф боялся опустить взгляд на окопы, боялся увидеть безжизненные лица друзей, стеклянными глазами смотрящие в пустоту, но он, всё же посмотрел, надеясь никогда не найти их среди мертвых тел, но надежда здесь долго не живет. Юрген и Астор лежали рядом, непримиримые спорщики, деревенский простак и зазнавшийся Берлинец. Смерть уровняла обоих. Будь веки их закрыты, еще бы тлела мысль, что они живы, просто контужены или спят, но холодное стекло застывших глаз говорило об обратном. У Юргена из-под каски, по лбу тянулась замерзшая струйка крови, рот приоткрыт в удивлении. Астор держался за грудь, шинель в бурых пятнах, а в остальном, казалось, цел и невредим. Йозеф хотел подойти к ним, но конвоир огрызнулся и махнул винтовкой, намекая, что сейчас поможет к ним присоединиться. Центр деревни. На балке, перед домом старосты уже не висел его бывший владелец. Йозефу всё больше начинало казаться, что он единственный живой немец здесь. Даже фельдфебель, посылавший в роковую ночь, за убийцей Херрика, лежал сейчас за бочкой с маузером в руке. Советские солдаты врывались в дома и осматривали сараи. Еще была надежда что Конрад и Ханк живы. Всё это снимал на камеру оператор Василий. Скоро это покажут где-то в получасовой фронтовой хронике, пока будут продолжаться день ото дня эти смерти.

Из дома вышла Катя, с косами, спрятанными под платок. Он хотел подойти к ней, в последний раз взглянуть в нежданное отражение той, что давно потерял. Но один из русских солдат опередил его, и она ускорила к нему шаг. Объятье, поцелуй. Ей было кого ждать, и она дождалась, а что теперь ждать Йозефу, он не знал. Она посмотрела на него через плечо своего жениха, и кажется, кивнула, благодаря за всё.

– Эй, Йозеф, ну а ты как? – старший офицер подошел, подкуривая папиросу.

– Видел друзей – мертвы. Я никак не смогу воевать за вас.

– Тебя отправят в концлагерь.

– Знаю. Но нет, не могу. Обер-лейтенант был тварью, а стрелять в обычных немцев, таких как мои друзья, я никогда не смогу.

– Понимаю тебя. Что ж, ты сделал свой выбор.

Пахло сеном. Йозеф совсем неплохо устроился в сарае где его заперли, за дверью стоял часовой. В шею кололи высохшие травы, но в целом, было мягко и тепло. Скоро его заберут, увезут неизвестно куда, неизвестно на сколько. Опять ехать в холодном, продувающим из всех щелей вагоне поезда. «Но хоть жив» – не очень убедительно подбадривал он себя. Что-то зашуршало на втором уровне сарая. «Останься я здесь – погиб. Не сделай того, что я сделал в ту ночь, сам бы себя извел. Так что…»

– Предатель, – хриплый голос заставил Йозеф подскочить с нагретого места.

– Что? Кто здесь?!

– И ты после всего этого, еще жив, – в сильно измененном голосе угасающей жизни, Йозеф различал знакомый ему.

– Ханк? Ты?

– Теперь я знаю, что не зря держался. Господь дал мне сил протянуть еще немного, что бы мы могли встретиться.

– Ханк, ты не понимаешь…

– Предатель! Ты не только убил командира, но и остальных, приведя сюда русских. Астор, Юрген, Конрад убил их всех ты! – в его руке появилась винтовка, изможденный, он все же взвел затвор и несколько секунд просто смотрел через прицел, – но я, я отомщу за них.

– Прекрати! Мы еще можем выжить!

– Нет. Мой путь на земле почти окончен, как и твой.

Вспышка осветила тьму сарая, пуля, словно огромный шмель ужалила под рёбра. Вслед за выстрелом, ворвался часовой, но Ханк уже испустил дух, довольно распластавшись на сене. Йозеф лежал и смотрел на изъеденные короедом балки. Провал. Мрак. Снова свет, склонившиеся над ним люди о чем-то громко говорили, жгучая боль, запах спирта, снова мрак. Тишина. Стук колес. Ветер, холод и неизвестность впереди.

5.

– Клаус! Ты снова опоздал, – сказал толстый лысый человек, показывая не менее толстым пальцем на настенные часы. Он, больше похожий на моржа, чем на управляющего почтовым отделением, недовольно ждал оправдания от подчиненного.

– Знаю, – ответил Клаус, высокий худой мужчина зрелых лет, с островками седины в висках и тонкими щегольскими усиками на французский манер. На шее красовалась черная, в мелкий горошек бабочка, а на голове фуражка с орлом и свастикой. Он выглядел совсем как прутик, особенно рядом с пузырем начальником.

– И это всё что ты можешь мне ответить? То, что ты знаешь?

– Я совсем не хотел вставать с постели, Гер Ригер, – сказал почтальон. Управляющий Ригер изменился в лице, сменив строгую маску начальника на уставшее лицо человека, и глубоко вздохнул.

– Сказал бы это кто другой, несдобровать ему, но ты меня удивляешь. За двадцать лет такого не припомню. Ты всегда раньше говорил, что любишь свою работу, что для