Эта прекрасная тайна - Луиза Пенни

– Почему?

– Не знаю, но я уверен, что это не ересь. Если ваша специализация – убийство, старший инспектор, то мое – ересь. Именно этим среди прочего и занимается Конгрегация доктрины веры. Мы преследуем ересь и еретиков.

– И след привел вас сюда?

Доминиканец взвесил вопрос. Точнее, взвесил ответ.

– Это была долгая охота, десятки тысяч миль и сотни лет. Отец Клеман правильно сделал, что уехал. В архивах инквизиции имеется декларация, подписанная самим Великим инквизитором; она предписывает провести расследование деятельности гильбертинцев.

– Но зачем? – спросил Бовуар, пытаясь сосредоточиться.

Ему казалось, что это сродни расследованию деятельности зайчиков и котят.

– Затем, что их основатель – Гильберт Семпрингхемский.

– Их собирались расследовать за непроходимую скуку? – спросил Бовуар.

Брат Себастьян захохотал, но сразу оборвал себя:

– Нет. За непроходимую преданность. Таков был один из парадоксов инквизиции: крайние преданность и благочестие оказываются под подозрением.

– Почему? – спросил Бовуар.

– Потому что их невозможно контролировать. Люди, которые беззаветно верят в Бога и преданы своему настоятелю и его приказам, не склонятся перед волей инквизиции или инквизиторов. Они слишком сильны.

– Значит, если Гильберт защищал своего архиепископа, он казался подозрительным? – спросил Гамаш, пытаясь следовать лабиринтами церковной логики. – Но Гильберт жил за шестьсот лет до инквизиции. И он защищал церковь от светских властей. Я бы скорее понял, если бы церковь объявила его героем, а не подозреваемым. Пусть и несколько столетий спустя.

– Шестьсот лет – ничто для организации, построенной на событиях тысячелетней давности, – сказал Себастьян. – И любой, кто возражает, становится объектом преследования. Вы должны это знать, старший инспектор.

Гамаш смерил его проницательным взглядом, но лицо монаха оставалось бесстрастным. Никакого скрытого смысла его слова не несли. Как и предостережения.

– Если бы гильбертинцы не исчезли, они бы повторили путь катаров, – продолжил доминиканец.

– А это еще кто такие? – спросил Бовуар.

Но ему хватило одного взгляда на лицо шефа, чтобы понять: вряд ли речь идет о средиземноморском клубе.

– Их сожгли заживо, – сказал брат Себастьян.

– Всех? – спросил Бовуар, чье лицо казалось серым в сумеречном свете.

Монах кивнул:

– Всех: мужчин, женщин и детей.

– За что?

– Церковь обвинила их в свободомыслии, в слишком большой независимости. А они становились все влиятельнее. Катаров называли «добрыми людьми». А добрые люди всегда представляют угрозу для недобрых.

– И церковь их убила?

– Но сначала попыталась наставить на путь истинный, – сказал брат Себастьян.

– Разве святой Доминик, основатель вашего ордена, не говорил, что катары не являются истинными католиками? – спросил Гамаш.

Себастьян кивнул:

– Но приказ уничтожить их пришел несколько столетий спустя. – Монах немного помолчал, а когда заговорил вновь, голос его зазвучал тихо, но отчетливо: – Многих сначала искалечили и отправили назад, чтобы напугать остальных, но тем самым лишь укрепили твердость катаров. Их вожди сдались, чтобы умиротворить церковь, но их расчет не оправдался. Убили всех. Даже людей, случайно очутившихся в том краю. Невинных. Когда один из солдат спросил, как отличать их от катаров, ему сказали, чтобы он убивал всех подряд, а там Господь разберется.

Посмотреть на брата Себастьяна, так он будто видел те события своими глазами. Присутствовал. И Гамаш задумался: а по какую сторону монастырских стен находился бы молодой доминиканец из Конгрегации доктрины веры?

– И то же самое инквизиция сделала бы с гильбертинцами? – спросил Бовуар.

Он больше не выглядел ошеломленным. Монах вернул Бовуара из его воспоминаний к реальности.

– Трудно сказать, – ответил Себастьян, хотя его слова казались скорее благим пожеланием, чем реальностью. – Но отец Клеман поступил мудро, что уехал. И мудро, что спрятался.

Себастьян еще раз глубоко вздохнул.

– Это не ересь, – сказал он, взглянув на пергамент. – Здесь говорится о бананах, а рефрен – «Non sum pisces».

Гамаш и Бовуар посмотрели на него с недоумением.

– «Я не рыба», – перевел доминиканец.

Гамаш улыбнулся, а Бовуар так просто обалдел.

– Значит, не ересь? – уточнил старший инспектор.

– Удивительно красивая мелодия. Это песнопение, хотя и не григорианское. Здесь используются все правила, но чуть измененные, словно это совершенно новое образование, – он постучал по пергаменту, – основанное на старом фундаменте.

Глаза его возбужденно горели. На лице снова засветилась улыбка.

– Я думаю, это ни в коей мере не карикатура на григорианские песнопения. Напротив, автор пытался воздать должное песнопениям, даже выразить им уважение. Композитор использовал невмы, но таким образом, с каким я никогда прежде не сталкивался. Их здесь так много.

– Брат Симон снял копию с оригинала, а другие монахи попытаются перевести невмы в ноты, – объяснил Гамаш. – Он предположил, что невмы предназначались для различных голосов. Для слоев голосов. Для гармонии.

– Гм… – сказал брат Себастьян, снова забывшийся в музыке.

Его палец задержался на каком-то месте на листе пергамента. Когда он наконец передвинул руку, Гамаш увидел, что палец прежде закрывал маленькую точку в начале музыкальной записи. Перед первой невмой.

– Запись старая? – спросил Гамаш.

– Нет-нет. Ни в коем случае. Она, конечно, сделана под старину, но я удивлюсь, если узнаю, что она старее нескольких месяцев.

– И кто ее сделал?

– Вот чего я никак не могу знать. Но я утверждаю, что ее сделал тот, кто хорошо разбирается в григорианских песнопениях. В их структуре. В невмах, разумеется. Но в латыни – слабовато. – Брат Себастьян посмотрел на Гамаша с почти нескрываемым удивлением. – Возможно, вы, старший инспектор, одним из первых людей на земле слышали совершенно новую музыкальную форму. Вероятно, вы испытывали волнение.

– Откровенно говоря, да, – признал Гамаш. – Хотя я понятия не имел, что слушаю. Но после пения брат Симон сказал несколько слов о латинском тексте. Он считает, что, хотя здесь всего лишь цепочка забавных выражений, в музыкальном плане они имеют глубокий смысл.

– Он прав, – кивнул монах.

– Как это понимать? – спросил Бовуар.

– Эти слова, эти слоги соответствуют нотам. Как слова песни или стихи. Они должны иметь соответствующий размер. Эти слова соответствуют музыке, но в остальном лишены смысла.

– Так почему они здесь? – спросил Бовуар. – Они ведь должны что-то значить.

Все трое уставились на лист пергамента. Но тот ничего им не сказал.

– Теперь ваша очередь, mon frère, – сказал Гамаш. – Мы рассказали вам о музыке. Ваш черед сказать нам правду.

– О том, почему я здесь?

– Именно.

– Вы думаете, мое появление не связано с убийством приора? – спросил доминиканец.

– Я уверен. По времени не получается. Вы не смогли бы приехать из Ватикана так быстро, – сказал Гамаш. – Но даже если бы и смогли, по прибытии вы никак не продемонстрировали, что разделяете скорбь со своими собратьями. Вы всем своим видом выражали довольство. Вы приветствовали монахов так, словно искали их долгое время.

– Верно. Их искала церковь. Я упоминал об архивах инквизиции и о найденном там приказе расследовать гильбертинцев.

– Oui, – произнес Гамаш с растущей настороженностью.

– Понимаете, расследование никогда не заканчивалось. У меня есть десятки предшественников в Конгрегации, которые потратили жизнь на то, чтобы найти гильбертинцев. Когда умирал один, на его место заступал другой. Со времени их исчезновения не прошло ни года, ни дня, ни часа, чтобы мы их не искали.

– Псы Господни, – пробормотал Гамаш.

– C’est ça. Ищейки. Мы никогда не сдаемся.

– Но прошло несколько веков, – сказал Бовуар. – Почему вы продолжали поиски? Почему это имело значение?

– Потому что церковь не любит иных тайн, кроме тех, что творит она сама.

– Или тех, что творит Бог? – спросил Гамаш.

– К ним церковь тоже относится снисходительно, – признал монах, и опять на его лице появилась обезоруживающая улыбка.

– Как же вам удалось их найти? – спросил Бовуар.

– Неужели не догадались?

– Если бы я хотел строить догадки, то догадался бы, – отрезал Бовуар.

Нахождение в закрытом пространстве действовало ему на нервы. Ему казалось, что стены смыкаются вокруг него. Что монастырь, монах, церковь гнетут его. Ему хотелось одного: выбраться отсюда. Вздохнуть поглубже. На него словно набросили удавку.

– Запись, – сказал Гамаш после недолгого размышления.

Брат Себастьян кивнул: