ХВ Дело № 3 (СИ) - Батыршин Борис Борисович

Дальнейшее было расписано буквально по движениям. Елена оторвала взгляд от входной двери (из-за неё по-прежнему доносился многоголосый гул) и шагнула к полкам. Взяла блестящую коробочку стерилизатора — я заметил, что пистолет она при этом положила на полку, — извлекла оттуда шприц, ампулу, умелым движением обломила её хвостик и погрузила иглу в прозрачную жидкость. Я дождался, когда она закатает парню рукав — Алёша смотрел на неё безумными глазами, даже сделал попытку отстраниться, — и сделает укол куда-то в сгиб локтя, после чего наклонился к своему правому запястью и, орудуя зубами, ослабил стягивающий его ремень.

Усаживая «дядю Яшу», Марк затянул его гораздо слабее, чем у второго «пациента», и мне без труда удалось справиться с обеими пряжками. Я встал и сделал несколько шагов к креслу Давыдова. Марк, увидав это, поднял удивлённо брови — согласно не раз оговоренной процедуре, я должен был спокойно сидеть и не рыпаться, пока они не приступят ко второму, заключительному этапу действия. Но я вдруг понял, что хочу посмотреть на прежнюю свою оболочку вблизи — тем более, что вернувшийся в неё подросток уже опустил веки глаза и, кажется, вот-вот отрубится. Посмотреть настоящему Алёше Давыдову в глаза я бы, наверное, не решился — слишком много неприятностей я доставил ему, слишком много проблем ему ещё предстоит — и, тоже по моей вине. Пусть даже и неумышленной.

А пока — я заглянул в небольшое зеркало, висящее в простенке между двумя шкафами. И снова потрясения не случилось — видимо, я достаточно подготовил себя к тому, что увижу, а поэтому помятая физиономия Блюмкина воспринималась, как должное. В остальном последствия «обмена разумов» никак не сказались на моём визави — разве что, непривычная слабость, ощущаемая в каждой мышце, разительно контрастировала с состоянием прежнего моего тела, которое я, как мог, старался поддерживать в форме.

Впрочем, двигаться и совершать осмысленные действия эта слабость не мешала. И даже какого-то сколько-нибудь заметного искажения масштабов окружающего пространства не наблюдалось — ну да, ведь мы с «дядей Яшей» были примерно одного роста, насколько я мог судить не прежним нашим встречам… Я снял с плеча Алёши Давыдова коробку с «Браунингом» — для этого пришлось расстегнуть пряжку на её ремешке — и перекинул через плечо. Что ж, всё правильно: оружие после десяти с лишним лет перерыва возвращается к законному владельцу, который сделал его частью истории.

Утвердив деревянную кобуру на положенном месте, на левом бедре, я наклонился и извлёк из-за своей бывшей краги метательный нож — о нём я, признаться, напрочь забыл, когда планировал свои действия. Нож этот не принадлежал Блюмкину, это было сугубо моё, собственное приобретение — но забрать его туда, куда отправится моё «я» спустя считанные минуты, всё равно не получится. Алёше Давыдову оставлять нож тоже не стоит — порежется ещё…

Дверь с треском распахнулась — Алкаш с рычанием отпрыгнул в сторону и припал к земле, оскалив клыки. На пороге лаборатории стоял Бокий, всклокоченный, босой, в распахнутом френче, из-под которого виднелась несвежая исподняя рубаха. Левой рукой он опирался на косяк — ноги, похоже, плохо держали — а правой ходуном ходил «Маузер-боло». Ствол его смотрел куда-то между Еленой и Марком, который замер, глядя на чекиста остановившимися глазами, напрочь забыв, по-видимому, о «Кольте», кургузый ствол которого едва высовывался из сжатых пальцев.

«…Отыскал всё-таки, сволочь, успел подумать я, и где только патроны раздобыл, я же их с собой унёс?..» — и тут события понеслись со скоростью горной лавины. Елена сильно, двумя руками, оттолкнула Марка — тот, не устояв, полетел на пол, «психологиня», перепрыгнув через его ноги, кинулась к полке, где рядом с коробочкой стерилизатора поблёскивал пистолет. Укороченный ствол «Маузера-боло» вильнул следом за ней и…

Бац!

Бац!

Бац!

Грохот «Маузера», оглушительный в этом замкнутом пространстве, безжалостно стеганул по барабанным перепонкам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Бокий промахнулся — руки ещё дрожали после лошадиной дозы снотворного, и все три пули ушли в стену, по счастью, не задев ни Елену, ни застывшего со связанными руками на стуле Гоппиуса, ни тонкую аппаратуру. Бокий ощерился, перехватил рукоять пистолета обоими руками и…

Времени нащупывать защёлку кобуры, вытаскивать «Браунинг» и орудовать затвором, досылая патрон, у меня не было. Нож, который я так и не успел засунуть за голенище сапога, серебряной рыбкой мелькнул в воздухе — и угодил моему противнику в лицо. Удар пришёлся тупой стороной — навык пользования метательным ножом больше мышечный, а «дядя Яша», похоже, никогда не упражнялся в этом искусстве. Тем не менее, цельнометаллическая, лишённая даже обмотки, рукоять рассекла кожу над правым глазом — от неожиданности он отшатнулся и следующие два выстрела ушли в потолок. На этот раз в ответ пальбе что-то стеклянно задребезжало в недрах установки Гоппиуса.

Я едва успел испугаться, как бы не полопались какие-нибудь лампы, то ли от акустических ударов, то ли от банальных рикошетов — а«Браунинг» уже прыгнул мне в ладонь и, прежде, чем Бокий успел среагировать на новую угрозу, плюнул огнём. Словно в замедленном кино я видел, как откатилась назад затворная рама, как вылетела по крутой дуге стреляная гильза. Голова чекиста мотнулась назад, во лбу возникла круглая аккуратная дырочка, а на створку двери за его спиной брызнуло красным. Палец продолжал жать на спуск, словно без моего участия, и ещё одна дырка появилась посредине груди, на желтоватой бязи. Вторая гильза, жёлто сверкнув, улетела в сторону, а пистолет выстрелил в третий раз — пуля пробила щегольской диагоналевый френч рядом со знаком высшего руководящего состава ОГПУ, алым флажком на фоне бронзового лаврового венка, в точности такой, как на комсомольском значке, только с серебряным профилем Железного Феликса вместо Ильича.

Удар двух девятимиллиметровых пуль отбросил Бокия на стену, уже заляпанную кровью из простреленной головы — и он сполз вниз.«Маузер» вывалился из разжавшихся пальцев и со стукам упал на пол, и в наступившей тишине раздались рвотные звуки — это Гоппиус, согнувшись вдвое на своём стуле, избавлялся от остатков завтрака.

Елена подошла к трупу, потрогала его носком шнурованного башмачка — даже здесь, посреди диких Ловозерских тундр, изящно-элегантного.

— Готов. — сообщила она. — Давайте поскорее заканчивать, а то сейчас набегут на выстрелы…

Я кивнул. Предстоял самый ответственный этап — поменять местами моё сознание с сознанием настоящего «дяди Яши». Я пробежал взглядом по переключателям и шкалам приборов. Вроде, всё в порядке… Мелькнула мысль взглянуть напоследок на «Гиперборейский Порог» — мелькнула и пропала. Насмотрелся уже, будет…

Затягивать ремни на своих — Яшиных! — запястьях я не стал. Елена водрузила мне на голову ненавистную алюминиевую шапочку. Её ладонь при этом скользнула по щеке, и я услыхал произнесённое шёпотом «Прощай, Лёшенька, хороший мой…»

Последней мыслью было: «надо бы убрать «Браунинг» в кобуру…» Но Марк уже дёрнул, закусив губу, рубильник, и я поток нейротической энергии, запас которых ещё сохранялся в обмотках Гоппиусовских приборов, подхватил меня, закружил — и вышвырнул из мозга «дяди Яши» в меж-временное, чёрное, как самая первая ночь Творения, ничто.

— Ну, вы, блин, даёте…

Фразочка генерала Семёныча из просмотренной недавно замечательной комедии сама собой вырвалась у него, едва он оценил окружающую обстановку и собственное в ней положение. Яша сидел в том самом лабораторном кресле в окружении архаичных приборов, издававших жужжание, электрический треск и прочие подозрительные звуки. На затылок давила осточертевшая сверх всякой меры алюминиевая шапочка, а в руке почему-то был зажат «Браунинг» — его собственный, из которого он двенадцать лет назад пристрелил германского посла Мирбаха — и ствол пистолета ещё дымился.Новая жертва сидела, привалившись к забрызганной кровью и какими-то тошнотворными беловатыми комками стене, и Яша сразу, с первого же взгляда узнал его. Глеб Бокий, один из самых высокопоставленных сотрудников ВЧК-ОГПУ — мёртвый, как шлагбаум, и «Маузер» его валяется тут же, на полу, в россыпи стреляных гильз…