Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести - Виктор Московкин

Здесь его будет тревожить разве только крик дергача, этого неугомонного полуночника. Он улыбнулся, вспомнив, как тот однажды надоел ему, подбирался в высокой траве почти к самому костру и орал. Орал так долго и нахально, что Ломовцев уже не выдержал, половчее развернулся и прыгнул в траву. Ошалевшая птица изменила своей привычке удирать ногами, низко полетела, всполошно задевая крыльями болотную осоку.

Рюкзак, хоть и раздутый до отказа, не мешал ему. Он шагал прибитой прошедшим дождем песчаной дорогой. Чуть приметный ветер доносил запахи луговых трав, хрустальные капли воды на их стебельках искрились на солнце. На душе было легко и радостно. На две недели он отрешится от всех дел, две недели река и лес, ничего больше.

По ночам его будут есть комары, но он спасется от них у костра, днем его будет калить солнце, но он и тут найдет выход, за спиной в рюкзаке легкая палатка, которую он поставит в тени.

Ломовцеву приятно было думать о том, как он расположится на берегу лесной речки в том месте, которое он заранее облюбовал. И даже когда его догнал легковой «газик», он не стал останавливать его, чтобы сократить последние километры. Но шофер остановился сам и спросил, правильно ли он едет в Копытово. Копытово — последняя из деревень, которые надо было пройти Ломовцеву, и он сел в машину. Шофер, мужик с худощавым морщинистым лицом, ехал в Копытово, где их завод строил овцеводческий комплекс.

Они и проехали-то всего с километр, когда на пути встретился дырявый мостик. Шофер, не успевший притормозить, испуганно ойкнул, машину резко тряхнуло. Передние колеса проскочили разрыв в бревнах, задними сели напрочно. Как назло, у шофера не оказалось домкрата, но он был сообразительный малый, принес толстую и длинную вагу, сунул меж бревен под заднее колесо и предложил Ломовцеву навалиться всем телом: я, мол, в это время дерну и выскочим. Ломовцев налег, колесо чуть вывесилось. Шофер торопливо сел в машину, рванул газ…

Очнулся Ломовцев уже на другом берегу ручья, метрах в пятнадцати от машины. Увидел испуганное лицо шофера, склонившегося над ним.

— Жив? — обрадовался шофер.

— Живой… — Ломовцеву было трудно дышать. Он раскрывал рот, хватал воздух, как будто все оборвалось внутри. — Выехал?..

— Вот ведь как получилось, — покаянно сказал шофер. — Выкинуло вагу из-под колес, ну тебя и швырнуло. А выехать-то что, выехал.

Ломовцев опять впал в забытье. Видно, долго он так лежал. Шофер за это время успел починить мостик, развернуть машину. Он подхватил Ломовцева на руки, и тот застонал от резкой боли в боку.

— Потерпи, друг, — суетливо уговаривал шофер. — До райцентра недалеко, ты потерпи…

Кое-как усадив Ломовцева на сиденье, он осторожно повел машину. До самой больницы сознание то возвращалось, и тогда боль давала о себе знать, то все куда-то плыло, кружилось. В короткие минуты просветления он, морщась, с надеждой ожидал второго этого состояния, при котором исчезали и боль, и попытки осмыслить то, что с ним произошло. И еще он подумал о том, что в сущности умирать очень легко; если бы он не очнулся на земле, последним видением в его жизни было бы то, как он налегал на вагу, упираясь ногами в бревна моста.

В больнице после рентгена его положили в одиночную палату на странную плоскую койку без подушки. Пришел седой старый врач и сестра с охапкой ваты и бинтов. Он со страхом смотрел, как она раскатывает на бинте вату, тщетно пытался понять, где на его ноющем теле открытая рана.

— Зачем? — спросил он врача, указывая глазами на сестру.

— Нужен мягкий ошейник. — Врач обвел вокруг головы рукой. — Придется полежать без движения, на спине.

— У меня болит здесь. — Ломовцев прижал локоть к правому боку. И хотя у него мучительно болела и голова, но боль в боку, от которой трудно было дышать, вытесняла все остальное.

— Ребра срастутся, а вот с шеей посложнее, придется полежать, — опять объяснил врач.

— Долго лежать?

Врач развел руками и не ответил на вопрос.

— Считайте этот день вторым днем рождения, — сказал он. — Чуть обо что ударились бы…

Сестра стала обертывать его шею толстым слоем ваты, заматывать бинтом. Делала она это ловко, мягкое прикосновение ее теплых пальцев было приятно. Когда она закончила работу, он внимательно посмотрел ей в глаза, и она ответно улыбнулась.

— Все, — ласково сказала она. — Не беспокоит?

И хотя повязка беспокоила, даже затрудняла еще больше дыхание, он ответил:

— Спасибо… Мне очень хорошо.

Потянулись однообразные томительные дни. Скрашивало присутствие Аси, молодой сестры, которая, узнав, что Ломовцева посещать некому, никто к нему не приедет, взяла на себя материнские заботы по уходу за ним. Миловидная, мягкого характера, с лучистым взглядом, — ее серые глаза и в темноте, по ночам, виделись ему, — она полностью вошла в его с малыми событиями больничную жизнь. Правда, его мучила беспомощность, стыд перед молодой красивой женщиной, и он испытывал облегчение, когда уход за ним брала на себя тетя Варя, чем-то похожая на запомнившуюся в детстве няню Симу, внешне суровую, неулыбчивую. Тетя Варя ни словом, ни движением не выказывала неудовольствия, хотя он понимал, что уход за таким больным, как он, доставляет мало приятного. И все-таки, когда приходила Ася, мир расширялся. Он благодарно разглядывал ее, когда она что-то рассказывала — случай или байку, наверно, даже нарочно придуманную для него; не от заботливости, не от того, что его тешат, просто ему было в присутствии ее легко. И он скучал, когда не было ее дежурства. Раз она впервые упомянула о себе. Смеясь, стала рассказывать, как при знакомстве с родственниками мужа какой-то очень близкий семье ядовитый старик, видимо, не хотевший принимать ее в родню, улучив момент, шепнул ей на ухо: «Как ни крути, а наша-то Марья вашей Дарье приходится двоюродной Прасковьей».

Она никогда ничего плохого не говорила о муже, который был посажен и погиб в тюрьме, но подсознательно Ломовцев был настроен против него.

Муж у Аси погиб глупо, от глупого усердия. Сам загубил человека, сам же и поплатился. Зачем ему было в ту глубокую ночь идти в лес, где горели костры, зажженные какими-то шалопаями? Пусть бы лучше лес, лес вырастет, человек не возрождается, он может быть только в повторении детей, внуков.

Но Ася говорила об этом человеке так, что нельзя было позволить не только осуждения — малейшего упрека. Она этого не вынесла бы, это бы ее оскорбило. А Ломовцев не хотел и не мог оскорбить ту, появление которой в палате было схоже с появлением раннего майского солнышка.

Ася была из тех людей, которые и в горести своей находят шутливые нотки, те самые нотки, что помогают жить. Смеясь, она рассказывала, как познакомилась со своим мужем.

В один из летних дней она пошла с подругами на реку. Место считалось зоной отдыха, и там было очень много людей. Она выкупалась, расстелила байковое одеяло и углубилась в чтение. Подруги куда-то убежали. Поблизости оказался парень, сбросил брюки, рубашку и попросил ее присмотреть. Она почти даже не взглянула на него, невнимательно кивнула. Так же невнимательно она бросила взгляд на того, кто натянул на себя оставленную одежду. Полчаса, может, прошло, час, пришли подруги, а потом появился парень в плавках, растерянно озирающийся. «Девушка, где-то тут была моя справа?» Вот только тогда она разглядела его. Парень был плотный, мускулистый, смугловатый, только нос показался ей смешным, кончик как-то изгибался и казался подтянутым к верхней губе. Она еще не совсем поняла, что произошло, и огорченное лицо парня, его растерянность рассмешили ее. Но парню было не до смеха, не идти же в таком виде домой.

Девчонки сжалились над ним и по его просьбе, он сказал им адрес, побежали за другой «справой», а Ася осталась с ним коротать время. Разговорились. Он только что из армии. Служил в ГДР. Наверно, вор и польстился на его заграничную одежду. С этого дня они стали встречаться и поженились.

Ломовцев разглядывал ее красивое нежное лицо, пышные волосы, не умещавшиеся под белой шапочкой, и удивлялся, как она могла полюбить человека такой неприглядной внешности, а уж неприглядность услужливое воображение дорисовало ему.

Однажды в палату вошли два мальчика. Старший, лет семи, вел за руку маленького и очень серьезного карапуза. По одному взгляду можно было определить, что это братья, а посмотрев внимательно, Ломовцев догадался: перед ним Асины дети. Тот самый нос, «кончиком подтянутый к верхней губе», особенно был характерен у младшего.

Они подошли ближе, и старший без обиняков, как-то даже угрюмо спросил:

— Ты как упал? С бревна?

— С бревна, брат. Катапультировался…

— Как летчик с самолета? — оживленно спросил парнишка.

— В точку попал. Только я не набрал высоты и не раскрыл парашюта. Врезался в землю. Теперь вот прикован…