Оставленные - Том Перротта

– Восемь… семь…

Мег закрыла глаза, ее лицо застыло от напряженного ожидания.

– Шесть…

Лори заставляла свой палец спустить курок, но тот не повиновался.

– Пять…

Она столько сил приложила, чтобы оторвать себя от семьи, от друзей, отречься от мира, от всех мирских благ и привязанностей. Ушла от мужа, бросила дочь, запечатала свои уста, полностью посвятила себя Богу и «Виноватым».

– Четыре…

Трудно, но она справится. Словно собственноручно вырвала у себя глаз, без анестезии, без сожалений.

– Три…

Она перековала себя в другого человека, более жесткого и в то же время более покорного. В служительницу, у которой нет желаний, которой нечего терять, которая готова повиноваться воле Господа, являться по первому зову.

– Два…

А потом появилась Мег, и они с тех пор все время были вместе, и теперь она снова там, откуда начинала, – слабая и сентиментальная, полная сомнений и желаний.

– Один…

Мег стиснула зубы, приготовившись к неотвратимому. Прошло несколько секунд. Она открыла глаза. В ее лице, заметила Лори, промелькнуло облегчение, мгновенно сменившееся раздражением.

– Проклятье! – сердито произнесла она.

– Прости. – Лори опустила пистолет. – Не могу.

– Надо. Ты же дала слово.

– Но ты моя подруга.

– Конечно. – Голос Мег смягчился. – А значит, ты должна мне помочь. Чтобы мне не пришлось делать это самой.

– Тебе вообще не надо это делать.

– Лори, – простонала Мег. – Зачем ты все усложняешь?

– Потому что я слабый человек, – признала Лори. – Я не хочу тебя терять.

Мег протянула руку.

– Дай мне пистолет.

Она произнесла это так спокойно и властно, с такой непоколебимой убежденностью в правоту своей миссии, что Лори объял благоговейный трепет, она даже испытала гордость за Мег. С трудом верилось, что это та самая напуганная молодая женщина, которая засыпала в слезах в первую ночь в Синем доме, та самая Ученица, которая не могла дышать в супермаркете.

– Я люблю тебя, – прошептала Лори, отдавая ей пистолет.

– Я тоже тебя люблю, – сказала Мег, однако голос у нее был удивительно блеклый, словно душа уже покинула ее тело, не дожидаясь оглушительного выстрела, который прозвучит мгновением позже, и той воображаемой вспышки золотистого свечения, что вознесет ее на небеса.

* * *

Нора понимала, что поступает нелепо, шагая через весь город, чтобы отнести письмо, которое можно было просто опустить в почтовый ящик, но вечер выдался чудесный, и других дел у нее все равно не было. По крайней мере, теперь она будет точно знать, что почтовая служба не потеряла письмо и доставила его без опоздания. Потом она просто вычеркнет этот пункт из списка запланированных дел и перейдет к следующему. Именно в этом и заключался смысл ее вечерней прогулки, – чтобы предпринять хоть что-то, перестать медлить и сделать конкретный шаг в верном направлении.

Покинуть город и начать новую жизнь оказалось гораздо сложнее, чем она ожидала. На прошлой неделе у нее был маниакальный прилив энергии – она с упоением представляла свое будущее в обличье блондинки с другим именем, – но приступ бурной деятельности скоро угас, сменившись слишком хорошо знакомым состоянием вялости. Ей не удавалось придумать имя для своей новой личности, она не могла решить, куда поехать, не связалась ни с поверенным, ни с агентом недвижимости, которые занялись бы продажей дома. Она ничего не предпринимала, просто садилась на велосипед и ездила по окрестностям, в результате у нее начинали болеть ноги, немели пальцы, а душевное утомление не оставляло сил на практические действия.

Ее пугала перспектива продажи дома. Нора понимала, что должна избавиться от него, не только ради денег, но и ради обретения психологической свободы, которая ляжет яркой разделительной полосой между «до» и «после». Но как решиться на это, если другого дома ее дети никогда не знали, если именно сюда они придут по возвращении? Конечно, она понимала, что они не вернутся, – по крайней мере, думала, что понимает, – но это понимание не мешало ей терзать себя, представляя разочарование и недоумение на их лицах, чувство покинутости, которое их захлестнет, когда вместо родной матери дверь им откроет другой, незнакомый человек.

Я не вправе так с ними поступить, думала Нора.

И вот буквально сегодня она, кажется, нашла приемлемый выход. Она не будет продавать дом, а сдаст его в аренду через агентство, позаботится о том, чтобы кто-то знал, как связаться с ней в том случае, если вдруг произойдет чудо. Конечно, это будет не полный разрыв, о котором она мечтала, – к примеру, в договоре аренды ей наверняка придется указать свое настоящее имя, – но это приемлемый компромисс. Завтра же утром она отправится в «Century 21»[124] и обговорит все детали.

Ближе к Ловелл-террас Нора прибавила шаг. Небо темнело, город неторопливо окутывала теплая сумеречная мгла. Скоро закончится софтбольный матч, в котором принимает участие Кевин, – перед выходом из дома она проверила по интернету, сколько им еще оставалось играть, – и к его возвращению она планировала находиться как можно дальше от этого района. У нее не было желания видеть Кевина или говорить с ним – она не хотела еще раз убеждаться в том, какой он замечательный человек и как ей нравилось его общество. Это все равно ничего не даст, теперь уже нет.

Перед домом Кевина Нора в нерешительности остановилась. Прежде она никогда здесь не бывала – сознательно уклонялась от визитов сюда, – и сейчас была поражена его габаритами. Перед ней высилось трехэтажное здание в колониальном стиле, расположенное в глубине улицы. Перед домом – покатый газон, довольно большой, хоть в тачбол[125] играй. Над крыльцом – небольшая арочная крыша, рядом с дверью – бронзовый почтовый ящик.

Ну же, давай, подначивала она себя. Ты сможешь.

Нервничая, Нора зашагала по подъездной аллее, потом – по каменной дорожке, ведущей к крыльцу. Одно дело – фантазировать о том, как она исчезнет, навсегда покинет друзей и родных; другое – воплотить свой план в жизнь. Прощание с Кевином – это не фантазия, а реальное действие, которое потом уже не переделаешь.

Ты больше меня не увидишь, написала она в письме.

В арке висел фонарь, но сейчас он не горел, и внизу, на самом крыльце, было темнее, чем вокруг него. Сконцентрировав все свое внимание на почтовом ящике, Нора не замечала стоявшего на крыльце громоздкого предмета, пока чуть не споткнулась об него. Сообразив, что это за предмет, она тихо охнула и, присев на корточки, присмотрелась внимательнее.

– Прости, – произнесла она. – Я тебя не заметила.

В автолюльке крепко спал грудной ребенок – крошечное существо нескольких дней от роду, с беличьими щечками, с мягким пушком черных волосиков, с едва читаемыми азиатскими чертами лица. От него исходил знакомый запах – узнаваемый душистый кисло-сладкий аромат новой жизни. Рядом стояла сумка с подгузниками, в ее внешнем кармане лежала нацарапанная от руки записка. Щурясь, Нора прочитала: «У девочки еще нет имени. Пожалуйста, позаботьтесь о ней».

Нора вновь повернулась к младенцу. Сердце в груди вдруг бешено заколотилось.

– Где твоя мамочка? – спросила она. – Куда она пошла?

Малютка открыла глаза. В ее взгляде не было страха.

– У тебя есть мамочка или папочка? Кроха пустила пузырьки слюны.

– Кто-нибудь знает, что ты здесь?

Нора огляделась. Улица безлюдная, безмолвная, как во сне.

– Нет, – ответила она сама на свой вопрос. – Тебя бы не оставили здесь одну.

Автолюлька служила еще и переноской. Из любопытства Нора взяла ее за ручку, оторвала от крыльца. Она была не очень тяжелая, не тяжелее сумки с продуктами.

Нести можно, подумала Нора и невольно улыбнулась.

* * *

Предложение переночевать в поселении «Виноватых» поначалу заинтересовало Джилл. Но теперь, когда она направлялась к Гинкго-стрит, в ней зрел протест. Чем они с мисс Маффи будут заниматься всю ночь? Сначала, представляя, как они будут переговариваться шепотом, она приходила в приятное возбуждение, – еще и потому, что в какой-то степени, на ее взгляд, это было противозаконно, все равно что не спать в лагере после отбоя. Поразмыслив, Джилл пришла к выводу, что это бесчестно, все равно что в первый же вечер после поступления накормить мороженым пациентов клиники для похудения.

Эй, отведайте сладенького! Вам понравится в нашем Лагере аскетов!

Как ни странно, уход Эйми ее тоже не очень обрадовал. Она переживала не за себя – с некоторых пор их пути с Эйми разошлись, – а из-за отца. Он очень привязался за это к Эйми время и расстроится, что она ушла. Его дружба с ней вызывала у Джилл зависть и даже некоторое беспокойство, но она также понимала, что благодаря Эйми она была избавлена от значительной части психологической нагрузки. Зато теперь, в предстоящие дни и недели, отец будет особенно нуждаться в ее поддержке.