Боги среди людей - Кейт Аткинсон

Когда они только переехали на новое место, в саду перед домом красовался куст сирени, но в пору благоухания, первого апреля, Тедди его срубил.

— Зачем? — спросила Нэнси, однако, поймав его взгляд, поняла, что это как-то связано с войной… с утратой великой благодати… до объяснений он не снизошел.

Война Тедди оставалась для нее тайной за семью печатями. Господи, на дворе уже шестидесятые, говорила она про себя, теряя терпение. Ее подкашивала усталость. Слишком долго приходилось ей ободрять и поддерживать других — мужа, дочь, учеников. Ни дать ни взять — капитан команды по нетболу: когда-то она выступала и в этой роли.

Но ведь не один Тедди вынужденно пожертвовал своими бесценными годами. У нее самой в Ньюнэме был лучший результат в первой и второй части трайпоса{120} по математике — ей присудили почетное звание «полемист», она удостоилась премии Филиппы Фосетт,{121} а потом ее вдруг выдернули из жизни, когда весной сорокового она была завербована Центром правительственной связи. В первый раз ей пришлось отказаться от блестящей карьеры из-за войны, а во второй — ради Тедди и Виолы.

— Я еду в Лайм, помочь Герти с переездом.

— Молодец, поезжай, — отвечал Тедди.

— Ей надо упаковать всякие мелочи — посуду, безделушки. Это ненадолго. Я подумала, что нам с ней даже неплохо будет пару дней побыть вдвоем.

На другой день после ее возвращения домой Герти прислала открытку — репродукцию акварели с анютиными глазками: «Это виолы, мамины любимые цветы, — конечно, ты помнишь». Да нет, она забыла, но тем не менее назвала свою дочь Виолой. В знак преклонения, но не перед мамой, а перед Шекспиром. Как она, дочь, могла оказаться такой черствой? Если и помнила, то подспудно. А сколько всего со временем перезабудет ее собственная дочка? Нэнси вдруг ощутила пустоту. Если бы только мама сейчас была жива. Вот так же будет чувствовать себя и Виола, оставшись без матери. Думать об этом было невыносимо. На глаза навернулись горячие, горькие слезы. Смахнув их, она заставила себя собраться с духом.

Далее Герти писала:

Решила черкнуть тебе пару слов. Пока ты находилась «у меня», звонил Тедди: он тебя разыскивал. Я прикинулась дурочкой. Надеюсь, он ничего не заподозрил. Дорогая, ты не хочешь ему открыться? (Я не вмешиваюсь, просто спрашиваю.) С любовью, Г.

P. S. Что вы решили насчет буфета?

— Ты должна ему рассказать, — убеждала Милли, — непременно. Я тебя виртуозно прикрывала: мол, только что посадила ее на поезд, мы чудесно провели время на озерах и так далее, но рано или поздно Тедди все равно узнает.

Нэнси обратилась не к мужу, а к сестрам: время от времени они собирались в разном составе, чтобы поболтать о своем. На сестер она еще могла возложить этот груз, но на Тедди — нет. Он никогда не был простаком и, должно быть, что-то подозревал, но она не собиралась ему открываться, пока дело не дойдет до очевидного. В душе она всегда оставалась математиком и мыслила четкими категориями. Если худшее неизбежно, чем короче будут страдания мужа, тем лучше.

— Нужно ему рассказать, Нэнси.

— Расскажу, Милли, конечно, расскажу.

Пусть Нэнси не заезжала ни в Дорсет, ни в Озерный край, но без всякой натяжки можно было утверждать, что она провела некоторое время в Лондоне вместе с Беа. Правда, не на выставке и не на концерте, а в ее богемной съемной квартирке в Челси, где посидела на диване рядом с сестрой за стаканчиком виски. Бутылку захватила с собой примкнувшая к ним Урсула.

— Мне подумалось, нам пригодится что-нибудь покрепче чая, — объявила она.

— Я пью только джин, — сказала Беа.

После развода с мужем-хирургом она работала на Би-би-си и утверждала, что наслаждается одиночеством.

Запыхавшись, прибежала Милли.

— Не сразу нашла, — выговорила она, — извините.

— Виски, джин? — предложила Беа. — Или чаю?

— Я все люблю, но, наверное, выпью джина. Сильно не разбавляй. — Она косилась на Нэнси, но продолжала разговаривать с Беа. — Мне ведь лучше выпить, правда? Все плохо, да?

— Очень плохо, — дрогнувшим голосом произнесла Беа.

— Совсем плохо? — нарочито отчеканила Милли, то ли пытаясь взять себя в руки, то ли прикидываясь героиней пьесы или фильма, которая борется с эмоциями; на ум приходила Силия Джонсон в «Короткой встрече». Зов долга, нравственная установка поступать правильно.

Нэнси все это ценила, но внутренне бунтовала. Убежать, думала она, и забыть о долге. Скатиться кубарем по крутой узкой лестнице дома Беа на улицу, оттуда — по набережной, дальше и дальше, пока не убежишь от того ужаса, что гонится за тобой по пятам.

Когда Милли брала стакан с джином, рука у нее затряслась мелкой дрожью, а глаза предательски заблестели; Нэнси поняла, что сестра не разыгрывает спектакль.

— Как видишь, я здесь, — обратилась она к Милли. — Расспрашивай не кого-нибудь, а меня.

— Расспрашивать не хочу, — смешалась Милли. — Я не уверена, что вообще хочу знать.

Блеск в глазах вылился в слезу, которая сползла по щеке. Беа мягко подтолкнула сестру к креслу, а сама устроилась на ковре у ее ног.

— В целом это правда, — спокойно произнесла Нэнси. — Результаты подтвердились, и боюсь, все совсем плохо, как ты выразилась. К сожалению, хуже не бывает.

Милли с горечью всхлипнула, зажав рот ладонью, как будто попыталась сдержать рыдания, но не успела. Беа, прильнув к сестре, взяла ее за свободную руку, словно перед кораблекрушением.

— И ничем нельзя помочь? — спросила Урсула. — Ведь…

— Нет, — оборвала ее Нэнси; им всем хотелось на что-то надеяться, видеть какие-то возможности, но болезнь зашла слишком далеко. — Он сказал, что на более ранней стадии, вероятно, что-то и можно было бы сделать. Оперировать он отказывается, — продолжила она, жестом останавливая Беа, которая хотела было возразить. — Хирургическое вмешательство невозможно из-за локализации, из-за переплетения кровеносных сосудов.

— О боже! — вырвалось у Милли. Самая чувствительная из сестер, она побледнела.

— Значит, операции не будет. В лучшем случае операция меня убьет.

— Если смерть — это лучшее, что же тогда худшее?

Урсула задумалась. Милли выдавила «смерть» чуть слышно, будто само это слово звучало святотатством.

— Вероятно, меня ждет полная беспомощность, как физическая, так и умственная.

— Вероятно? — спросила Беа, все еще пытаясь ухватиться за последнюю соломинку посреди разрушительного шторма.

— Наверняка, — ответила Нэнси. — Мне придет конец, только в ином смысле. Даже хирургическое вмешательство не принесло бы никакой пользы из-за локализации — там невозможно резать.

Казалось, Милли сделалось совсем дурно.

— Опухоль будет только расти. Это точно, — продолжала Нэнси, перестав, вопреки первоначальному намерению, выбирать слова. — И вы сделаете мне большое-пребольшое одолжение, если с этим смиритесь.

С тех пор как Нэнси впервые оказалась на Харли-стрит, когда якобы помогала Герти с переездом на другую квартиру, она сердцем чувствовала, что это уже приближается. По своим каналам Беа навела справки и нашла квалифицированного консультанта: доктора Мортон-Фрейзера, шотландца.

— Его многие рекомендуют, — сказала Беа. — Внимательный специалист. Не упустит ни одну мелочь и так далее.

Тогда, вероятно, еще оставалась слабая надежда, но она стала таять после того, как Нэнси явилась на осмотр в следующем месяце («Дом-музей Вордсворта и все такое прочее»). Доктор показал ей рентгеновские снимки, и Нэнси увидела, насколько прогрессировала ее болезнь за краткий промежуток времени.

— Возможно, обратись вы ко мне год назад… — сказал доктор, — хотя даже в этом случае кто знает…

«Стремительно прогрессирующий, неизлечимый» — диагноз бедной Барбары Томс.

— Я этого не выдержу, сил нет, — прошептала Милли, когда Беа прошла мимо нее, чтобы наполнить их стаканы.

Нэнси обожгла вспышка обиды. Не сестрам, а ей самой требовались силы, чтобы выдержать.

Ей хотелось остаться наедине с собой, погрузиться в собственный тихий мирок и размышлять о смерти. Смерть. Да, Нэнси действительно могла быть прямолинейной, а подчас у нее с языка даже слетали бранные слова. Но теперь ей приходилось быть доброй и сильной, говорить, что все нормально (чего в принципе быть не могло) и что она смирилась.

— Все нормально, — сказала Нэнси своей сестре Милли. — Все в порядке. Я смирилась, теперь ваша очередь.

— А Тедди? — дрожащим голосом спросила Урсула. — Он звонил мне как раз сегодня утром, Нэнси. Мой брат — господи прости — подозревает, что ты завела любовника. Избавь его от этих страданий.

Горько посмеявшись, Нэнси сказала:

— Только для того, чтобы он страдал еще больше?