Горячий след - Олег Верещагин

— Он носил волчью шкуру и перед битвой пил волчью кровь, чтобы стать воплощением этого бесстрашного зверя и броситься на врага — и, если он погибал в бою, вслед валькириям, уносившим викинга, слышался прощальный волчий вой…

Перед битвой волчью кровь пил из древней чаши,Поднимает чёрный стяг и вступает в бой.Богом севера храним,Гордый и бесстрашный,Против тысячи одинНа земле чужой.Город битвами сожгли хитрые лисицыСтынет золото в огнеКлад монастырейМеч поёт в твоих руках, звёздами искритсяЖажду крови утолить просит побыстрей.Пусть последним будет яростный прыжок —Хватит силы для рывка.Смерть и слава!Погибает старый волк,Разрывая криком,Разрывая крикомоблакаоблака.

Честно биться ты привык —Нож вонзили в спину…Рассмеялся, увидав страх в глазах врага.И душа рванулась ввысь,Злость и гнев отринув —К вечным солнечным морямЛунным берегам…[42]

* * *

Рассвет над океаном был потрясающе красив. Непередаваемо. Сумасшедше. Синие, алые, чёрные и даже зелёные краски мешались в нём и не мешали друг другу.

Олег сидел на краю плота и смотрел, как восходит солнце. Наверное — одно для всех миров.

— Смешно, — сказал он негромко солнцу. — И тебя тоже создал он? И все фильмы, и все книги, и все песни, и моего деда создал он? И всё это служит ему?

Олег не удивился, когда человек в выгоревшей гимнастёрке подошёл к нему и сел рядом. Не скрипнули доски, не шевельнулся воздух… Ни этот, ни тот, другой, Олег не помнили деда, отца матери — он умер в начале восьмидесятых. И военных фоток не сохранилось, а на остальных был сутуловатый старик в хорошо сидящем пиджаке.

Этот дед был старше Олега на пять-шесть лет. И Олег улыбнулся — от него пахло горячим сукном, табаком, кожей, потом, нагретым металлом. Он улыбался — мальчишеской улыбкой, похожей на улыбку Ёлохова, зарытого в земле чужого пространства… и сейчас, наверное, уже вернувшегося домой.

Дед молчал. Тоже смотрел, как всё выше и выше взбирается солнце.

Дед, молча сказал Олег. И заплакал — тоже молча. Я не хочу, чтобы они умирали, дед. Мне не жалко себя и не страшно за себя, я сам заварил эту кашу. Но я не хочу, чтобы умерли они. И ничего не могу сделать. Ничего. Я знаю, это неправильно, но — ничего не могу. Неужели Он сказал правду, и всё напрасно, и ничего хорошего, справедливого, доброго больше не осталось в мире, а есть только тоска и красивый последний рассвет?

Дед встал. Он стоял на плоту, и солнце светило ему в лицо, но он не морщился. Может быть, он видел ту дорогу, которая ведёт и его по мирам и временам? Ведь не может быть, чтобы он умер совсем… Уж это Олег знает точно — Люди не умирают совсем… Совсем — для трусов и предателей…

И тогда Олег тоже встал и стал глядеть на солнце, не жмурясь. Слёзы высохли. Высохли на глазах, на склеенных солью ресницах, на щеках…

А потом Олег понял, что один на краю плота.

— Ты врёшь, — упрямо и негромко сказал он. — Ты врёшь.

— Олег, — услышал он голос. Чей — не поймёшь, от жажды все голоса стали одинаковыми, как будто из высохшего кувшина сыпался песок. Олег оглянулся.

Перед ним стоял Димка. Стоял, качаясь — то ли потому, что покачивался плот, то ли потому, что его не держали ноги. Мальчишка держал в руке свою фляжку — осторожно, как будто она была из тончайшего хрусталя.

— Олег, — сказал Гаврилов. — Вот. Я не пил. И когда все вылили… я пальцем заткнул и не вылил… Вот. Отдай девчонкам.

— Что? — тихо спросил Олег.

— Отдай девчонкам, она полная, — почти с вызовом сказал Димка. И глянул Олегу прямо в глаза.

«Ты врёшь,» — подумал Олег. Не о Димке подумал.

* * *

Ну что ж, корабль готов,Поймали ветер снасти,Над башней маякаСозвездия зажглись…И окнами домов,Распахнутыми настежь,Глядит издалекаПритихший сонный Лисс.

На сотню мелочейУдача неделима,На сотню мелких бедНе делится беда.Когда в судьбе твоейГроза проходит мимо,То в чьей-нибудь судьбеОна гремит тогда.

И если злой недугВ сердцах еще горячих,Ты щедростью своейИм светишь до конца,Но жалко, что крадутОгонь твоей удачиОгарками свечейХолодные сердца.

Когда придет пора —Устало веки смежишь,Свой долг перед судьбойДавно вернув сполна…А где-то до утраГлядит с тоскою Режи,Как тает над волнойУщербная Луна.[43]

Песня Маши затихла, как затихает вдали шум ветра.

— Пить хочу, — тихо сказал Артур. И, нагнувшись к воде, воткнулся в неё.

Олег выдернул его из моря за волосы и от души врезал кулаком промеж лопаток — так, что кадет выплюнул даже то, что успел проглотить.

— Этой дрянью не напьёшься, — внушительно сказал Олег, сам с трудом отводя глаза от сверкающей под лучами жаркого сентябрьского солнца водной поверхности.

Если бы он умирал от жажды в пустыне, как тогда, в Оранжевых Песках, было бы легче, потому что он мог бы идти. А так? Десять шагов на восемь. И кругом тоже умирающие от жажды люди. Друзья…

Сидеть и умирать — это очень страшно.

— Вода осталась только на завтра и послезавтра, — сказала Саша, когда Олег сел рядом. Голова у него кружилась, а вот пить уже не очень хотелось. — Олег, уже сегодня вечером самые слабые потеряют сознание. А послезавтра к вечеру вы все уже будете мертвы. Олег! — она вцепилась в руку командира. — Пожалуйста — попейте! Сегодняшнюю нашу порцию! Я умоляю! Пожалуйста!

— Тише, — попросил Олег её, хотя она не кричала. — Саш, если земля ещё далеко, это нас всё равно не спасёт. А у вас может отнять день или даже два. Если она близко, то мы и так дотянем.

…Вода колонки из-под руки брызжет веером, повисают в воздухе, рождая радугу, мельчайшие капли. Артур прыгает в десятке шагов и хохочет. Откуда он в Марфинке? Нет, не важно… Что он машет руками, почему не пьёт? Воду надо пить. Воду надо пить, надо помнить, что её в любой момент может не стать… Олег перестаёт брызгаться и подносит к губам мокрую ладонь…

… — Земля!

Олег открывает глаза.

— Земля… — Макс не кричит, как сперва показалось, а хрипит эти слова. На потрескавшихся губах — капельки крови.

Олег тяжело приподнялся. Те, кто ещё может, встали, остальные смотрят лёжа или сидя.

Огромное алое солнце садится за острую, изломанную от скальных пиков, линию земли. Это не остров — она уходит вправо и влево, насколько хватает глаз. Плот медленно, но верно несёт к ней.

Сил больше нет. Но, кажется, они всё-таки будут жить.

* * *

Потолок такой знакомый. Белый потолок, но не белёный, как в его комнате, а просто покрытый белым пластиком, как в его комнате…

Что за чушь?

Олег приподнялся на кровати, на которой он лежал одетый в майку и шорты. Осмотрелся безумным взглядом.

Чужая (нет, нет, нет — знакомая, твоя!!!) комната. Плоский блеск компьютерного экрана. Окно — квадратное, без рамы, хорошо знакомое (чужое!!! Не хочу!!! Только не это!!!), за ним — деревья парка.

Ружья над кроватью нет. Вместо большого старого шкафа — горка, блестящая стеклом и полированным титаном.

— Нет… — выдохнул Олег.

— Сынок, ты спишь? — мамин голос. И стук в дверь — белую, плоскую, со сверкающей золотистой ручкой.

Дверь открывается.

Да, это мама. Но она другая. Вроде бы моложе, одетая в строгий красивый костюм, но с усталыми глазами. Правда — улыбка прежняя, но тоже усталая.

— Ну что ты в одежде? — снова улыбается. — Давай вставай, хоть и лето, но всё-таки… Папа сегодня будет поздно, сходи в магазин…

— Ма… — Олег сел на кровати. Босую ногу обожгло холодом линолеума «под мрамор».

(Половик! Самовяз! Он же лежал около его кровати!)

— Извини, я спешу…

Подошла. Нагнулась. Поцелуй (мамин поцелуй… но духи… Незнакомые… знакомые…)

…Щёлкнула дверь. Олег в отупении сидел на кровати. Потом вскочил. Поскользнувшись, бросился, задыхаясь, в коридорчик квартиры. Ударился плечом о косяк. Вбежал в холл.

Он увидел в зеркале финского серванта своё мёртвое лицо. А рядом — фото в серебристой рамке с чёрным уголком. Фото мальчишки своих лет, похожего на него, Олега…

Своего старшего брата, давно уже разбившегося на мотоцикле — на мосту через Воронежское море.