Впусти меня - Йон Линдквист

Девочка ничего не ответила, лишь продолжала стоять у двери, не убирая руки с защелки, и линии артерий и вен его тела, вся система кровообращения, вдруг напомнили ему… схему разделки мяса. Он отогнал эту мысль, и на смену ей пришла другая:

Стань донором. Двадцать пять крон и булка с сыром.

Потом сказал:

— Ладно, давай свои деньги.

Девочка расстегнула молнию несессера и снова вынула купюры.

— Давай я дам тебе три сейчас, а две потом?

— Как хочешь. Только неужели ты не врубаешься, что я и так в любой момент могу отнять у тебя эти деньги?

— Нет. Не можешь.

Она протянула ему три тысячи, зажав их между средним и указательным пальцами. Он проверил каждую бумажку на свет и вынужден был заключить, что они настоящие. Затем он скатал их в трубочку, зажав в левой руке.

— Ну что, давай?

Девочка положила оставшиеся деньги на кресло, присела на корточки возле дивана, вытащила из несессера упаковку с бритвами и вытащила одно лезвие.

Она и раньше такое проделывала.

Девочка покрутила лезвие в руке, будто решая, какая сторона острее. Потом поднесла его к своему лицу. В голове крутилось лишь это вжик. Она сказала:

— Никому об этом не рассказывай.

— А если расскажу?

— Не расскажешь. Никому.

— Ладно. — Томми покосился на сгиб локтя, на две тысячные бумажки на кресле. — И сколько ты возьмешь?

— Литр.

— А это много?

— Да.

— И что, я…

— Нет. Ты будешь в порядке.

— Она же восстановится, да?

— Да.

Томми кивнул, зачарованно глядя, как лезвие, зеркально поблескивая, коснулось его кожи. Как будто все это происходило с кем-то другим, где-то в другом месте. Он видел лишь переплетение линий. Скула девочки, ее темные волосы, его белая рука, прямоугольник лезвия, раздвигающего в стороны тонкие волосы на руке. Достигнув своей цели, острие замирает на мгновение на выпуклой вене, чуть более темной, чем кожа вокруг. Чуть надавливает, легонько-легонько. Край бритвы погружается в складки кожи, и вдруг —

вжик.

Томми резко дернулся и перевел дух, крепче сжимая деньги в кулаке. В голове что-то хрустнуло, и он сжал зубы так, что они заскрежетали. На сгибе локтя выступила кровь, выплескиваясь толчками.

Звон лезвия, упавшего на пол, — и девочка обхватила его локоть обеими руками, прижавшись губами к ране.

Томми отвернулся, чувствуя ее теплые губы и язык на своей коже. Перед глазами снова встала схема кровообращения, сосуды, переплетение вен, по которым течет его кровь, устремляясь к ране.

Я истекаю кровью.

Да. Боль усилилась. Рука онемела, он больше не ощущал прикосновений губ, лишь то, как кровь покидает тело, как ее высасывают, как она…

Вытекает.

Он испугался. Ему хотелось одного — чтобы это закончилось! Это было слишком больно! Слезы подступили к глазам, он открыл рот, чтобы что-то сказать, и не смог. Не было таких слов, которые могли бы… Он поднес свободную руку ко рту, прижав кулак к губам. Почувствовал прикосновение бумаги, торчавшей из сжатого кулака. Впился в нее зубами.

*

21.17, вечер воскресенья, Энгбюплан.

Возле парикмахерской замечен неизвестный мужчина. Он стоит, упершись лбом и руками в витрину. Производит впечатление человека в состоянии сильного алкогольного опьянения. Пятнадцать минут спустя на место происшествия прибывает полиция. К этому времени человек успевает покинуть вышеуказанное место. Никаких повреждений витрины не обнаружено, за исключением следов глины или земли. В освещенной витрине выставлены фотографии подростков-фотомоделей.

*

— Ты спишь?

— Нет.

Облако духов и холодного воздуха ворвались в комнату Оскара, когда мама зашла и села на край кровати.

— Хорошо прошел день?

— Да.

— Что ты сегодня делал?

— Ничего особенного.

— Я видела газеты. На столе в кухне.

— Угу.

Оскар плотнее завернулся в одеяло, притворно зевнул.

— Хочешь спать?

— Угу.

И да и нет. Он действительно устал, причем так, что в голове все гудело. Единственное, чего ему хотелось, — это лечь, завернувшись в одеяло, запечатать все входы и выходы и не покидать комнату до тех пор, пока… пока… Но спать он не хотел, нет. И потом, может, ему теперь вообще не надо спать, раз он заражен?

Он расслышал, как мама что-то спросила про папу, ответил наобум «хорошо», даже не разобрав толком вопроса. Повисла тишина. Потом мама тяжело вздохнула:

— Солнышко, как ты? Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Нет.

— Ну а в чем же тогда дело?

Оскар зарылся лицом в подушку и задышал так, что нос, рот и губы покрылись испариной. Он так больше не мог. Слишком уж все это было тяжело. Он должен был хоть кому-нибудь рассказать. Он выговорил в подушку:

— …Я аажен…

— Что ты сказал?

Он оторвал голову от подушки:

— Я заражен.

Мамина рука погладила его по затылку, по шее и вниз по спине, так что одеяло чуть съехало.

— В каком смысле — зара… ой! Ты же в одежде!

— Да, я…

— Дай потрогаю лоб. Температура есть? — Она положила холодную ладонь ему на лоб. — Да у тебя жар! Вставай! Тебе надо раздеться и лечь как следует! — Она встала с кровати и бережно потрясла его за плечо. — Ну давай же!

Она сделала глубокий вдох, что-то вспомнив. Затем произнесла другим тоном:

— Ты у отца как следует был одет?

— Да. Дело не в этом.

— Ты в шапке ходил?

— Да! Мам, дело не в этом!

— А в чем же?

Оскар снова уткнулся лицом в подушку, обняв ее руками и ответил:

— … Яампир…

— Оскар, что ты говоришь?

— Я вампир!

Пауза. Тихое шуршание маминого плаща, когда она сложила руки на груди.

— Оскар. Вставай. И разденься. А потом ложись и спи.

— Я стану вампиром!

Мамино дыхание. Резкое, сердитое.

— Завтра выкину все эти твои дурацкие книжки!

Она сдернула с Оскара одеяло. Он встал, медленно разделся, не глядя на маму. Затем снова улегся в постель, и мама заботливо подоткнула одеяло.

— Что-нибудь хочешь?

Оскар покачал головой.

— Может, померим температуру?

Оскар еще решительнее помотал головой. Посмотрел на маму. Она стояла, склонившись над кроватью, упершись руками в колени. Изучающий, тревожный взгляд.

— Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Нет. Хотя вообще-то…

— Что?

— Да нет, ничего.

— Ну скажи?

— Можешь… рассказать мне сказку?

На мамином лице промелькнула целая гамма эмоций: грусть, радость, беспокойство, полуулыбка, тревожная морщинка. И все это за несколько секунд. Наконец она ответила:

— Я не знаю никаких сказок. Но если хочешь, могу тебе почитать. Если у нас есть подходящая книга…

Ее взгляд скользнул по полке над головой Оскара.

— Да нет, не надо.

— Почему? Мне не сложно.

— Нет. Я не хочу.

— Почему? Ты же сказал…

— А теперь не хочу.

— Может… тебе спеть?

— Нет!

Мама обиженно поджала губы. Потом раздумала обижаться, раз Оскар болен, и сказала:

— Если хочешь, я могу придумать какую-нибудь сказку…

— Да нет, не надо. Я хочу спать.

Мама еще немного посидела, затем пожелала ему спокойной ночи и вышла из комнаты. Оскар продолжал лежать с открытыми глазами, глядя в окно. Прислушался к себе, пытаясь представить, каким он станет. Он даже не знал, что должен чувствовать. Эли. Интересно, как это происходило с ним.

Потерять все.

Все бросить. Маму, папу, школу… Йонни, Томаса…

Он и Эли. Навсегда.

В гостиной включился телевизор, и мама тут же прикрутила звук. Тихое побулькивание кофеварки на кухне. Вот зажглась газовая плита. Позвякивание чашки о блюдце. Звук открывающегося шкафа.

Такие привычные звуки. Он слышал их сотни раз.

Ему стало тоскливо. Очень тоскливо.

*

Раны зажили. От царапин на теле Виржинии остались лишь белые следы да местами болячки, еще не успевшие отвалиться. Лакке погладил ее руку, прижатую к телу кожаным ремнем, и очередная болячка раскрошилась под его пальцами.

Виржиния сопротивлялась. Сопротивлялась изо всех сил, когда пришла в чувство и поняла, что происходит. Вырвала капельницу для переливания крови, орала и лягалась.

Лакке не мог смотреть, как ее усмиряют. Ее словно подменили. Он пошел в кафетерий и выпил кофе. Потом еще. Когда он стал наливать третью чашку, кассирша заметила, что в стоимость входит всего одна дополнительная порция. Лакке ответил, что у него ни копейки денег, а чувствует он себя так, будто вот-вот сдохнет, — может, она сделает для него исключение?

Она отнеслась к нему с пониманием. Даже угостила миндальным пирожным — «все равно завтра выбрасывать». Он жевал пирожное, превозмогая ком в горле, и размышлял об относительности добра и зла в человеке. Потом вышел на ступеньки, выкурил предпоследнюю сигарету в пачке и поднялся к Виржинии.