Крик ворона - Дмитрий Вересов

– Ну все, родной мой. Тебе пора. Обещай дождаться меня.

– Обещаю, – пролепетал я мгновенно помертвевшими губами.

– Иди.

Я остался стоять. Она резко развернулась и ушла в гостиную, прикрыв за собой дверь.

Наутро я получил расчет за командировку и зарплату за полтора месяца. Потом собрал в свободной аудитории старост всех групп, которые в этом семестре у меня обучались, и сделал следующее заявление:

– Сейчас каждый из вас сходит в деканат и возьмет ведомость. Потом вы возвратитесь сюда, заполните ведомости, проставив в них те оценки, которые сочтете нужными, и подадите мне на подпись. На все вам дается пятнадцать минут. И не рекомендую разглашать данную информацию. Это не в ваших интересах.

Не веря своему счастью, старосты рванули в деканат.

Оставшуюся часть дня я провел в дурно пахнущих очередях, нудно костерящих Горбачева с его этиловой революцией. Времяпрепровождение не из самых приятных, согласен, зато к вечеру мой предусмотрительно захваченный рюкзак был полон. Я с великим трудом втащил его на последний этаж, расставил содержимое в углу прямо на пол, немного передохнул и спустился на второй заход. В этот раз я решил идти до конца, и на последствия мне было начихать.

До Нового года оставалось четыре дня.

…Когда я разлепил глаза, было темно. Я лежал одетый в заветном углу, и мне не было нужды куда-то ползти. Я пошарил вокруг, но нащупал только пыль и пустоту. Безумно хотелось умереть.

Вспыхнувшая лампочка на мгновение ослепила меня. Я прикрылся рукой и завизжал:

– Нет меня!

Надо мной склонилась мерцающая дебильная харя.

– Ты че, братан, я ж Петухов, сосед твой. С Новым годом!

– Водки тоже нет! – хрюкнул я тоном ниже.

– Да я не за этим, у самих имеется… Слышь, братан, наша мымра сказала, чтобы ты в три дня съезжал.

– Погоди, погоди, что-то я не того… Петухов заботливо приподнял меня, прислонил к стеночке и влил в рот нечто омерзительное. Я закашлялся, но в себе удержал, и через минуту немножечко разъяснелось.

– А почему съезжать? Я что-нибудь не то сделал?

– Да нет, нас всех расселяют. Дом на капиталку становят.

– А-а… Тогда наливай.

Я встал и подошел к столу.

Дойти до конца опять не получилось, и я постепенно вернулся домой. Теперь я твердо знал, по какому адресу мне предстоит доквакивать свою полную мнимостей жизнь. Название страны, города, улицы, номер дома и квартиры могут меняться, но самые главные параметры останутся неизменными: «Гнилая Тягомотина, Большая Задница, Мне».

Впрочем, по такому адресу доходят послания только определенного типа. Но других я тогда не ждал.

Таня отыскала меня через шесть с половиной лет. Я явился на ее зов. Мы проговорили до трех часов утра. Я понял. Она поступила правильно. Потом я отправил ее спать: завтра у нее трудный день – с утра важная деловая встреча, а в двенадцать придут гости.

Она предложила вызвать для меня гостиничное такси, но я отказался и потопал через весь город пешком.

Глава четвертая

МАЛАЯ КНИГА ПЕРЕМЕН

I

(27 июня 1995)

В просторную гостиную вошли двое: статная, сияющая яркой зрелой красотой женщина в алом платье, а позади на полшага – высокий, элегантный блондин с окладистой бородой. Женщина непонятно улыбалась, выражения глаз мужчины было не разглядеть за дымчатыми стеклами очков. Бросив настороженный взгляд на женщину, Люсьен громко взвизгнул. Возле окна вздрогнул и подскочил дремавший доселе Иван. Рафалович застыл, стиснув кулаки.

– А-а-а! – кричал Люсьен, уставя в женщину тощий палец. – Вот, значит, что за миссис Розен, вот кто нас сюда высвистал? Только зачем, а? Покайфовать над тем, в каком мы дерьме прозябаем, импортным хахалем выхвалиться?

– Действительно, Таня, зачем ты?.. – с упреком проговорил Иван, протирая глаза.

– И еще в алое вырядилась! – продолжал визжать Люсьен. – Блудница ва… а-х!

Он сложился пополам, судорожно глотая воздух. Литой локоть Рафаловича пришелся точнехонько в солнечное сплетение.

– Тихо, мразь, – прошептал Рафалович и шагнул навстречу вошедшим, оказавшись между мужчиной и женщиной. – Сними очки, – коротко приказал он.

Светловолосый бородач пожал плечами и сдернул с лица очки.

– Ты… – выдохнул Рафалович. – Но ведь ты… ты…

– Воскрес, как видишь. А ты неплохой актер, Рафалович. Неужели жена ничего тебе не сообщила?

– Какая жена?.. У меня нет жены… Мы два года как в разводе, – залепетал Рафалович.

Павел обернулся к Тане.

– Ну что, я же говорил, что зря мы это все устроили…

– Да это же Поль! – прервал его слова визг Ника-Люсьена. – Живехонький!

Он оттолкнул Рафаловича и кинулся обнимать Павла. Тот в первую секунду попытался высвободиться, но потом положил руку на тощее плечо Ника и сжал его.

– Танька, ты прости меня! Я ж не знал ничего! – кричал Ник. – Эй, Вано, ты что, не врубился? Это же Поль!

Иван, только сейчас сообразивший, кто есть кто, подпрыгнул, пробежал через всю гостиную и, широко расставив руки, спикировал на Павла с Ником.

– Ребята! Ребята! – гудел он. – Это надо же, а? Ребята!.. Ленька, а ты что как не свой?! Иди сюда!

Рафалович растерянно стрельнул глазами на Таню. Та усмехнулась и подмигнула – иди, мол.

Он нерешительно сделал шаг и оказался прямо напротив Павла. Ник с Иваном расступились, мгновенно почувствовав какую-то перемену в атмосфере. Павел стоял как вкопанный. Лицо его не выражало ничего.

– Ты… ты прости меня, – пробормотал Рафалович.

Павел чуть наклонил голову вбок и ждал.

– Я тогда… Они же никого, никого не пощадили бы – ни Лильку, ни детей! Ты поставь себя на мое место!

– Я попытался, – спокойно сказал Павел. – Попытался – и тогда понял, что простил тебя.

Он протянул руку. Рафалович всхлипнул, мотнул головой и уткнулся Павлу лицом в плечо. Его собственные плечи дрожали. Иван и Ник смотрели на них и ничего не понимали.

– Вот и славно! – громко сказала Таня. – Давайте-ка лучше присядем…

Расспросам не было конца. Павел отвечал коротко, рассеянно, а потом и вовсе уступил это право Тане, которая рассказывала за двоих, изредка обращаясь к нему за уточнениями. Он же молча курил, иногда прикладывался к холодному пиву, заново переживая все.

II

(1984–1988)

Его полет остановила мягкая раскисшая насыпь. Он кубарем скатился по ней, проскользил немного и остановился, завязнув в липкой грязи свежевспаханного поля. Несколько минут он неподвижно пролежал на спине, вбирая густой запах земли, с изумлением сознавая, что не только жив, но, похоже, и цел. Для проверки пошевелил пальцами ног… рук… Осторожно поднял руку, потом вторую, перевернулся на бок, пощупал живот, бока. Попробовал встать. Получилось с четвертой попытки – сырая земля держала, не хотела отпускать.

Он взял направление на насыпь, черной глыбой выделявшуюся в окружающей черноте. Каждый шаг давался с невероятным трудом – ноги утопали в земле по середину икр. Через пять мучительных шагов Павел вывалился на тропинку, тянущуюся вдоль насыпи, оставив оба ботинка на память полю. Отлежался, ловя сырой воздух распяленным ртом. Подняться уже не было сил. Он пополз на четвереньках, отдыхая через каждые несколько метров. Когда и ползти стало невмоготу, он на руках подтянулся к растущему у тропинки деревцу и клубочком свернулся под тоненькими ветвями…

На рассвете, громко переговариваясь, показались мальчишки с длинными удочками. Они прошли совсем рядом с Павлом и не заметили его, приняв за обыкновенный серый булыган – который вдруг зашевелился и застонал. Мальчишки сбились в стайку, зашептались между собой, потом самый смелый осторожно ткнул Павла концом удочки. Тот поднял страшную руку, серую и осклизлую. Мальчишка взвизгнул и отбежал, бросив удочку. Павел схватился за ее конец.

– Чего ты?! – заверещал мальчишка. – Отдай!

– У-э-э-э… – ответил Павел.

Осмелев, подтянулись и другие.

– Ты кто?

– Я с… я с поезда выпал, – простонал Павел.

Три дня он отлеживался в станице, излечиваясь не от травм, вызванных падением, – их практически не было, – а от потрясения, от дикой нервной и физической усталости. Петр и Лукерья, пожилая казачья пара, приютившая его, прежде всего стащили с него всю одежду и выбросили с глаз долой, потом отмыли в корыте, досыта накормили картошкой с салом и парным молоком и уложили в горнице на широкой кровати. Захмелев от еды и тепла, Павел спал сутки, а когда проснулся, Лукерья принесла ему кожаный набрюшник, в котором, заваренные в плотный полиэтилен, лежали его вторые документы и пачка денег, выданная дядей Мишей «от себя». Павел только сейчас о них и вспомнил. И тут же попросил Лукерью купить ему в магазине какую-нибудь одежду, белье и обувку. Дорожную сумку, зубную щетку и бритву он на следующий день купил уже сам. Накануне отъезда он подарил добрым старикам сто рублей. Они долго отнекивались, но деньги все-таки взяли и, чувствуется, были рады. На дорожку Лукерья собрала ему огромный куль всякой снеди, не забыв и плетеную бутыль с домашним виноградным вином. Рано утром Петр запряг телегу и отвез его на станцию к местному поезду на Ростов – поезда дальнего следования поблизости не останавливались.