Император всего - Рэй Олдридж

Самое худшее было в том, что иногда она просыпалась, плача слезами слабости, опечаленная тем, что сон кончился, что Руиз Ав снова ускользнул от нее, пусть даже она ненавидела его и надеялась никогда больше его не увидеть.

Иногда она думала, что она, может быть, умерла и была в Аду. Может, все, что произошло с ней до этого, было своего рода чистилищем. Может быть, она не выдержала это испытание и теперь была до скончания веков обречена на эту серость? Руиз Ав мог на самом деле быть демоном разрушения, который был специально послан, чтобы соблазнить ее. Ей казалось, что слишком много свидетельств было тому, что так и обстоит в действительности дело.

Чтобы избежать этих снов, она старалась спать пореже и проводила свои искусственные ночи, сидя в темноте, вспоминая ослепительное солнечное сияние Фараона.

Именно в один из таких моментов дверь заскрипела, отъехала в сторону, и Руиз Ав появился на пороге, глядя на нее.

Свет резко зажегся, и глаза ее заслезились, так что секунду она не могла как следует его увидеть. Он оказался только силуэтом на фоне яркого света в коридоре.

– Низа? – спросил он мягким неуверенным голосом.

Глаза ее привыкли к свету, и она смогла разобрать черты его лица. Он был ужасающе измучен, на впалых щеках выросла многодневная щетина, под глазами залегли темные круги. Он казался гораздо старше. На нем была какая-то странная одежда, вроде тех, которые носят рабы, и рукав его куртки заскорузл от крови.

В этот момент узнавания сердце ее словно размякло, и ей захотелось подбежать к нему. Но у него в руке было длинноствольное ружье, стало быть, он не был пленником. В сложившейся ситуации все было так неоднозначно. Она не могла представить себе, в чем же ее спасение на этой странной планете, где зло столь гротескно разрослось, а предательство превратилось в высокое искусство. Руиз Ав вернулся, но что это означало для нее? И можно ли было ему доверять? Она боялась его почти так же сильно, как любила – и сердце ее отяжелело от какой-то ледяной тяжести.

Она подняла подбородок и ничего не ответила.

Увидев ее, Руиз почувствовал почти физическую муку. Она побледнела и осунулась. Ее прекрасные волосы превратились в спутанную гриву, и она сгорбилась, словно заболев. На миг глаза ее были тусклыми и смотрели куда-то вдаль, словно не видели вообще. Однако потом она подняла голову, и в глазах появилось оценивающее выражение. Казалось, ей нанесли непоправимый и невидимый простым глазом вред. Она все еще была прекрасна – но чужая.

– Низа, – сказал он снова, – все в порядке. Мы теперь уходим.

Он протянул ей свою свободную руку.

Она медленно встала. Посмотрела на его руку, лицо ее приобрело выражение мучительно осторожной надежды.

– Куда мы пойдем? – спросила она. – Мне можно спрашивать?

– Разумеется… Мы покинем Моревейник. Мы найдем ниже по берегу космопорт и уберемся с Суука.

Недоверие затуманило ее лицо, словно пыльное покрывало.

– А остальные?

– И они тоже. Мольнех и Дольмаэро. Мы же не можем их так оставить.

Она прошла мимо него, тело ее было напряжено постоянным страхом, что может случиться какое-нибудь несчастье, словно она ожидала, что он швырнет ее обратно в камеру и посмеется над ее разочарованием. Он почувствовал невыносимую боль в сердце, и глаза его наполнились слезами. Как мог он ей объяснить? Теперь на это не было времени. Каждая минута, которую они проводили в крепости Юбере, увеличивала опасность, что Публий найдет способ как-либо помешать их побегу.

Выйдя из камеры, Низа увидела раненого, который покоился на бруске металла, парившем без всякой поддержки в воздухе в коридоре. Его раны начинали гноиться и издавать зловоние. Он долго не проживет. Возле этого человека стоял еще один, маленький человечек с невзрачным и незначительным лицом. Раненый человек что-то настойчиво шептал маленькому, тот кивал головой.

– Кто они такие? – спросила она.

Услышав ее вопрос, Руиз оглянулся и посмотрел на фальшивого Юбере и на Публия… и увидел, что готовится какой-то убийственный план.

Его охватила всепоглощающая ярость, жарче ацетиленовой горелки, ее питали все те страшные вещи, которые Публий сделал ему и остальным. Он почувствовал, что в глазах у него темнеет от ярости и та же ярость кипит в его сердце, требуя, наконец, выхода.

Палец его скрючило спазмой на спусковом крючке, и голову фальшивого Юбере разнес клуб пара. Тело навалилось на Публия и потом сползло на пол.

– Нет, – сказал слабо Публий, вытирая с лица кровь Юбере. – Почему ты это сделал? Я просто спрашивал его про твоих рабов… что с ними случилось…

Руиз повернулся к Низе, которая побледнела еще больше.

– Все время не теряй бдительности при этом человеке. Он – самое зловещее существо, какое тебе доводилось встречать и не доведется больше встретить. Он скользок, как змея, и хитер, как дильвермунский женомуж. Пока что он изранен, покалечен, ослеплен и привязан к носилкам. Вероятно, он умирает. Но никогда не забывай, что это самый опасный человек из тех, которых тебе довелось встречать.

Она кивнула и ничего не ответила, но он почти мог представить себе ее мысли: «А может ли он быть хуже тебя, Руиз Ав?»

Руиз нашел камеры, где содержались Дольмаэро и Мольнех, и выпустил их на свободу. Они, спотыкаясь, вывалились на свет и встретили Руиза не более тепло, чем Низа.

Что им наговорили? Руиз только покачал головой с досадой от невозможности что-нибудь сделать. Время шло, и им приходилось очень спешить, чтобы не пропустить людей Иванта Тильдореаморса, которые переоденут их для путешествия на барже Искупителей-Жертвенников.

– Идем, – сказал он резко и повел их перед собой к выходу.

ЭПИЛОГ

Только когда они оказались на море и пики небоскребов Моревейника стали пропадать за горизонтом, Руиз начал верить, что они избежали страшной участи, и их побег, может быть, удался. Движение старой баржи было не таким уж неуверенным. Бриз шел с суши, и они пока что плыли в относительно спокойных водах. Вне всякого сомнения, потом станет хуже.

Публий лежал в импровизированной кровати, то бредя, то впадая в ступор. Остальные уже заболели морской болезнью и проводили большую часть времени у поручней, пытаясь опустошить свои и без того уже пустые желудки. Их жизнь и воспитание в мире, где большую часть места занимала пустыня, не подготовили их к тому, что им придется переносить в океанском путешествии. Запертый между запахом рвоты и страшной вонью от воспалившихся ран Публия, Руиз и сам начинал чувствовать, что его мутит.

Большая часть Жертвенников была в лучшей форме, и Руизу слышно было, как матросы баржи каждый раз покрикивали на них, когда их слишком много скапливалось возле одного из бортов, что грозило барже опрокидыванием, поскольку она и так была перегружена. Поверх выкриков и звуков рвоты раздавались жужжащие щелчки нейронных кнутов, которыми матросы прогоняли больных морской болезнью паломников обратно на твиндек.

Белые одеяния Жертвенников больше не сияли такой уж чистотой, но их фанатизм не уменьшился. Те, что поздоровее, пели гимны, в которых воспевалось величие и благородство самоубийства, или расхаживали по палубам, читая вслух из своих священных книг. Хотя Руиз как мог отмахивался от их постоянных усилий привлечь его к их религиозной лихорадке, они все-таки не отставали.

Руизу пришло в голову, что неудобство и муки плавания наверняка были одной из причин, по которым Жертвенники искали избавления в мясницких залах Лезвий.

Он еще не успел объяснить фараонцам событий в Моревейнике, и Низа все еще относилась к нему с жесткой формальностью. Усталость и истощение заставляли его чувствовать себя неуклюжим, и он боялся случайно сделать или сказать не то, что надо. Еще он боялся, что она не поймет его, независимо от того, что он ей скажет. Поэтому он все откладывал и откладывал объяснение, и никто с него этих объяснений не требовал, даже Дольмаэро.

Публий проснулся и стал размахивать руками.

– Император всего! – завопил он. – Всего!

Он судорожно вздохнул.

– Руиз? – его голос вдруг стал удивительно и внезапно разумным. – Руиз? Я знаю кое-что, чего ты не знаешь. Хочешь, скажу?

– Почему бы и нет? – сказал Руиз.

Он надеялся, что Публий не начнет вопить. Это бы разоблачило их роль скромных Жертвенников, которые направляются к священным полям самоубийства. Публий, если уж вопил, делал это весьма величественно и вовсе не скромно и униженно.

– Ха! Ты ведь даже не спрашивал меня про мою тайну… а придет время, когда ты пожалеешь, что не спросил, все об этом пожалеют. Но я тебе не скажу мою Великую тайну. Ты и сам скоро все про нее узнаешь и остальные узнают тоже. – Публий улыбнулся с таким же мощным злорадством, как и всегда. – Я могу сказать тебе маленькую тайну, а ты взамен будешь хорошим мальчиком и принесешь мне медицинскую прилипалу или, по крайней мере, попить.