Капитан «Аль-Джезаира» - Вернер Лежер

Слуга с ног сбился, выполняя всевозможные приказы и поручения хозяина. Мозг ренегата работал, как хорошо отлаженный часовой механизм.

Вскоре его шпионы заметались, заспешили по всему регентству.

— Доставьте мне Омара, корабельного юнгу! И торопитесь! — наставлял он каждого из них.

Теперь двое искали мальчика — отец и ренегат Бенелли. Мустафа был уверен, что его ищейки успешно справятся с заданием. Не терял надежды и Луиджи — он найдет сына, найдет во что бы то ни стало, отыщет потерянные следы!

* * *

Лагерь для рабов шейха Османа в горах Фелициа пуст. Что за времена настали! Всего один европеец остался. Всего один, а прежде-то в лагере всегда было добрых тысячи полторы людей, принужденных волею судьбы влачить здесь в страхе и лишениях свою жалкую жизнь.

Шейх, крепкий старик лет за шестьдесят, пренебрежительно ощупал взглядом переданного ему юнца. Что с ним делать? Ведь он магометанин. Что взбрело в голову его другу прислать сюда этого парня? Ох, падет за это гнев Аллаха на них обоих, и на него, и на рейса…

С тех пор как пришлось отпустить рабов, жизнь стала скучной и пресной. О, с какой неохотой исполнял он приказ дея! Осман ругался, подсчитывая, какой урон он понесет. Но так повелел дей. В указе однозначно говорилось, что все рабы должны быть освобождены. А дей куда более могущественный господин, чем самый знатный и грозный шейх.

В те дни, когда уезжали европейцы, Осман не выходил из дома, чтобы не видеть всего этого безобразия. А теперь в лагере остался один человек, да и от того толку никакого, ибо даже дею он неподвластен.

Надо же, всего один на весь лагерь, где некогда теснилось чуть ли не полторы тысячи рабов. Ну да провались он, этот жалкий остаток былого величия и довольства! Лучше не связываться с ним, чтобы не вышло неприятностей.

Может, прикончить его? Шейх подумывал об этом и, несомненно, привел бы свой замысел в исполнение, не будь владельцем пленника Мустафа. Этого человека Осман до смерти боялся, хотя и назывался его добрым другом.

Вскоре после того, как чужеземца привезли в лагерь, туда явился и сам Мустафа и велел обратить особое внимание на него и на нескольких других с… (он назвал имя судна). Да, этот чужеземец был не один, но остальные за это время поумирали, не вынеся тягот жизни в рабстве.

— Они мои, и ничьи больше, даже дей и тот не может ими распоряжаться, — сказал Мустафа.

И шейх следил за ними, не спуская глаз. А то, что они умирали, так что же — обходиться с этими людьми как-то по-особому он указаний не получал.

И вот, теперь остался всего один…

— Поместите Омара вместе с этим неверным, — велел шейх.

Бенедетто Меццо, пленник — это название с некоторых пор стало ближе к истине, чем раб, — долго разглядывал юношу. Потом слегка подвинулся, чтобы дать новичку место рядом с собой на ворохе соломы.

То, что рядом вдруг снова оказался товарищ по несчастью, удивило его. Который же это по счету? Нет, нет, лучше не высчитывать, не вспоминать тех несчастных, что были скованы вместе с ним одной цепью и ушли из жизни, не дождавшись освобождения…

Он наблюдал, молчал, ждал. Равновесия, которое он вновь, казалось, обрел в эти одинокие ночи, как не бывало. Бенедетто снова терзал один и тот же проклятый вопрос: почему его, европейца, не освободили вместе с остальными? Ему удалось уже было справиться с собой и приглушить боль. А теперь она снова сверлит его мозг, не дает ему покоя.

А все этот новичок! В прежнем рабе зрела ненависть. Стать другом этому юнцу? Ну уж нет, ни малейшего желания!

Но что это? Всхлипывания, стоны… Омар плачет?

Бенедетто поднял уже было руку, чтобы утешить несчастного, но тут же отдернул ее назад. Какое ему дело до этого мусульманина, мальчишки, чьи соплеменники никогда не проявляли сострадания к рабам? Пусть-ка сам, на своей шкуре, прочувствует, каково пришлось европейцам, над которыми столько лет глумились алжирцы.

Жестоко? Но существование в этом аду кого хочешь сделает черствым и бесчувственным. И все же где-то в подсознании он жалел Омара. Слезы юноши резали его по сердцу.

Но ведь этот юнец — араб? Когда его привели, он говорил с сопровождающим по-арабски.

Последнее рыдание, последний стон. Юноша отер слезы со впалых щек и украдкой глянул на Бенедетто. Слабый свет, проникавший сквозь узкий пролом в стене, скупо освещал каморку.

— Как тебя зовут? — спросил Омар по-арабски.

Вопрос свой ему пришлось повторить еще несколько раз. Итальянец понял его, но вступать в разговоры с Омаром не желал.

Юноша безнадежно махнул рукой, отодвинулся от Бенедетто, насколько позволяла цепь, закрыл лицо ладонями и снова заплакал.

Бенедетто будто ударили по лицу. Кровь запульсировала в висках. Перехватило дыхание. Тревожные мысли будоражили ум. Что, разве рабство, это худшее из несчастий, легче для араба, чем для европейца? Разве отличается чем-то несчастный магометанин от несчастного европейца? А люди, у которых по чьему-то произволу отняли свободу, разве не всех их одинаково жалко? Не каждый ли человек — прежде всего человек, а потом уже европеец, араб, мавр, негр?

А он, до дна испивший горькую чашу лишений, он, чье сердце так истосковалось по отзывчивой душе, он-то почему же так холоден, так жесток и бесчувствен к этому юноше, совсем еще мальчику?

Бенедетто огляделся вокруг, притянул Омара к себе и прохрипел ему прямо в лицо:

— Мое имя? У меня нет больше имени, я всего лишь пленник, как и ты. Никто, которым будут помыкать, как хотят, до конца его дней.

Разочарование, гнев, обвинение слышались в его словах, тяжесть которых, словно каменной плитой, придавила Омара.

— Разумеется, у меня есть имя, — продолжал, немного успокоившись, старик, — но оно будет тебе, пожалуй, непонятно. Меня зовут… Ах, я не знаю, как меня зовут!

— Разве у рабов нет имен? Значит, и меня тоже не будут больше звать Омаром?

— Для меня ты всегда будешь Омаром!

— А я хотел бы называть тебя… отцом.

— Отцом? — Итальянцу показалось, будто его укололи в сердце раскаленным железом. Человек, которого он только что готов был ненавидеть как врага, называет его самым дорогим на земле словом, дороже которого разве что слово — мать.

— Почему? — спросил он растерянно.

— Потому что я никогда еще не называл никого отцом.

Бенедетто молча поднялся, подгреб побольше соломы Омару, чтобы тому помягче было лежать.

— Что ты делаешь?

— Хочу приготовить тебе постель немного помягче, Омар.

— А тебе?

Улыбка скользнула по изборожденному морщинами лицу бывшего раба. Вот оно как обернулось: снова его жизнь имеет смысл и цель — он уже и не верил, что этакое может случиться! А теперь он видел, ощущал всеми фибрами души, что и в несчастье можно быть счастливым, если ты сохранил в себе человека.