Республика Шкид - Леонид Пантелеев

В штаб красных пришла шпионка. Сцена изображала сумерки, когда Саша Пыльников, облаченный в шляпу с пером, таинственно появился перед зрителями. Он прошипел дьявольским голосом о конце владычества красных и подбежал к карте.

– Ага, план наступления, – хрипло пробормотал он.

Зрители притаились, зорко наблюдая за коварной лазутчицей из стана белых. Тут Саше понадобилось достать коробок и, чиркнув спичкой, при ее свете разглядывать план. И вот, в решительный момент он вдруг вспомнил, что спички находятся под юбкой, в кармане брюк.

Саша похолодел, но раздумывать было некогда, и, мысленно обозвав себя болваном, он полез в карман. Зал ахнул, испуганный таким неприличным поведением шпионки. Но тотчас же все успокоились, узрев под юбкой знакомые черные брюки.

Инцидент прошел благополучно, но, продолжая играть свою роль, Саша вдруг услышал за кулисами весьма отчетливый голос Япончика:

– Разве не говорил я, что Саша – круглый идиот?

Третье действие прошло без всяких осложнений, и пьеса кончилась.

Концертное отделение отменили, так как Кальмот разнервничался и порвал все струны на мандолине, а его номер был главным.

После спектакля гостей повели к столу, где их ожидали ужин и чай с бутербродами и булками.

И тут шкидцы показали свою стойкость. Они проголодались, но держались бодро. Трогательно было наблюдать, как полуголодный воспитанник, глотая слюну, гордо угощал свою мамашу:

– Ешь, ешь. У нас в этом отношении благополучно. Шамовки хватает.

– Милый, а что же вы-то не едите? – спрашивала участливо мать, но сын твердо и непринужденно отвечал:

– Мы сыты. Мы уже поели. Во! По горло…

Пир кончился. За время ужина зал очистили от мебели, и под звуки рояля открылись танцы.

Шкидцы любили танцевать – и танцевали со вкусом, а особенно хорошо танцевали сегодня, когда среди приглашенных было десять или двенадцать воспитанниц из соседнего детдома. Все они были нарасхват и танцевали без отдыха.

Вальс сменялся падепатинером, падепатинер тустепом, а тустеп снова вальсом.

Скользили, натирали пол подметками казенной обуви и поднимали целые тучи пыли.

Перевалило за два часа ночи, когда Викниксор замкнул наконец на ключ крышку рояля.

Гости расходились, младшие отправились спать, а старшие, выпросив разрешение, шумной, веселой толпой пошли провожать воспитанниц.

Вместе с ними вышли Янкель и Пантелеев. Они взяли у Викниксора разрешение уйти в отпуск и были довольны необычайно.

На улице было не по-осеннему тепло.

У ворот парочка отделилась от остальных и не спеша двинулась по проспекту. Хрустела под ногами подмерзшая вода, каблуки звонко отстукивали на щербатых плитах. В три часа на улице тихо и пустынно, и сламщикам особенно приятна эта тишина. Сламщикам хорошо.

Все у них теперь идет так ладно, а главное – у них есть два червонца, с которыми они в любой момент могут тронуться в Одессу или в Баку на кинофабрику.

Подмерзшие лужи похрустывают под ногами.

Кой-где еще вспыхивают непогашенные иллюминации Октябрьского праздника.

Кой-где горят маленькие пятиугольные звезды с серпами и молотами.

Тихо…

Птенцы оперяются

Из отпуска. – Янкель в беде. – Едем! – Разговор в кабинете. – Последнее прости. – Птенцы улетели.

Цыпленок жареный,Цыпленок пареныйПошел по Невскому гулять.Его поймали,АрестовалиИ приказали расстрелять.

Янкель не идет, а танцует, посвистывая в такт шагу.

Что-то особенно весело и легко ему сегодня. Не пугает даже и то, что сегодня – математика, а он ничего не знает. Заряд радости, веселья от праздника остался. Хорошо прошел праздник, и спектакль удался, и дома весело отпускное время пролетело.

Я не советский,Я не кадетский,Меня нетрудно раздавить.Ах, не стреляйте,Не убивайте –Цыпленки тоже хочут жить.

Каблуки постукивают, аккомпанируя мотиву, и совершенно незаметно проходит Янкель захолодевшие изморозью утренние сонные улицы. Кончился праздник. На мостовой уже видны новые свежие царапины от грузных колес ломовых телег, и люди снова бегут по тротуарам, озабоченные и буднично серые. Янкель тоже хочет настроиться на будничный лад, начинает думать об уроках, но из этого ничего не выходит – губы по-прежнему напевают свое:

Цыпленок дутый,В лапти обутый,Пошел по Невскому гулять.

Вот и Шкида.

Бодро поднялся по лестнице, дернул звонок.

Ах, не стреляйте,Не убивайте…

– А-а-а! Янкель! Ну, брат, ты влип!

Цыпленки тоже хочут жить…

Янкель оборвал песню. Что-то нехорошее, горькое подкатилось к гортани при виде испуганного лица дежурного.

– В чем дело?

– Буза!

– Какая буза? Что? В чем дело?

Янкель встревожен, хочет спросить, но дежурный уже скрылся на кухне…

Побежал в класс. Открыл двери и остановился, оглушенный ревом. Встревоженный класс гудел, метался, негодовал. Завидев Янкеля, бросились к нему:

– Буза!

– Скандал!

– Одеяла тиснули.

– Викниксор взбесился.

– Тебя ждет.

– Ты отвечаешь!

Ничего еще не понимая, Янкель прошел к своей парте, опустился на скамью. Только тут ему рассказали все по порядку. Он ушел в отпуск, сцена была не убрана, одеял никто кастелянше не сдал, и они остались висеть, а вчера Викниксор велел снять одеяла и отнести их в гардероб. Из десяти оказалось только восемь. Два исчезли бесследно.

Новость оглушила Янкеля. Испарилось веселое настроение, губы уже не пели «Цыпленка». Оглянулся вокруг. Увидел Пантелеева и спросил беспомощно:

– Как же?

Тот молчал.

Вдруг класс рассыпался по местам и затих. В комнату вошел Викниксор. Он был насуплен и нервно кусал губы. Увидев Янкеля, Викниксор подошел к нему и, растягивая слова, проговорил:

– Пропали два одеяла. За пропажу отвечаешь ты. Либо к вечеру одеяла будут найдены, либо я буду взыскивать с тебя или с родителей стоимость украденного.

– Но, Виктор Ник…

– Никаких но… Кроме того, за халатность ты переводишься в пятый разряд.

Тихо стало в классе, и слышно было, как гневно стучали каблуки Викниксора за дверью.

– Вот тебе и «цыпленок жареный», – буркнул Японец, но никто не подхватил его шутки. Все молчали. Янкель сидел, опустив голову на руки, согнувшись и касаясь горячим лбом верхней доски парты. Лица его но было видно.

* * *

Стояли в уборной Янкель и Пантелеев. Янкель, затягиваясь папироской, горячо и запальчиво говорил:

– Ты как желаешь, Ленька, а я ухожу. Проживу у матки неделю, соберусь – и тогда на юг. Больше нечего ждать. Сидеть в пятом разряде не хочу – не маленький.

– А как же Витя? Думаешь, отпустит? – сказал Пантелеев.

– А что Витя? Пойду к нему, поговорю. Он поймет. Дело за тобой. Говори прямо, останешься или тоже… как сговорились?

На несколько секунд задумался Пантелеев.

Гришкины глаза тревожно-вопросительно впились в скуластое лицо товарища.

– Ну как?

– Что «как»? Едем, конечно!..

Облегченный вздох невольно вырвался из груди Янкеля.

– Давай руку!

– Айда к Викниксору! – засмеялся Пантелеев.

– Айда! – сказал Янкель.

Шли, не слышали обычного шума, не видели сутолоки, беготни малышей, вообще ничего вокруг не видели. Остановившись передохнуть у дверей Викниксоровой квартиры, невольно поглядели на сцену, снова оголенную, и Янкель скрипнул зубами.

– Сволочи. Это новички сперли, не иначе. Наши ребята не способны теперь на это.

– Ну ладно, идем.

Вошли в знакомый, до мельчайших подробностей примелькавшийся за долгое пребывание в школе кабинет и остановились перед заведующим.

Викниксор сидел у стола, надвинув на глаза картонный козырек, и читал. Подняв козырек, он поглядел на ребят.

– В чем дело?

Янкель выступил вперед и заговорил нетвердым, но решительным голосом.

– Виктор Николаевич, – сказал он, – мы хотим уйти из школы!.. Да, мы хотим уйти из школы, потому что мы уже выросли.

Викниксор сбросил козырек и с чуть заметной усмешкой с ног до головы оглядел ребят, будто желая удостовериться, действительно ли они выросли. Перед ним стояли те же ребята, даже на лицах мелькало легкое волнение, обычное при разговоре с воспитателем, но в голосе Гриши Черных, воспитанника четвертого отделения, Викниксору послышались новые, неслыханные нотки.

Мужественно говорил Гриша Черных:

– Виктор Николаевич, ей-богу, мы выросли. Когда я пришел в школу, мне было тринадцать лет. Я многого не понимал. Десять уроков в день я истолковывал как наказание. Тогда мне казалось, что уроки и изолятор – одно и то же. Тогда я боялся изолятора. Теперь мне шестнадцать лет, и я не могу мириться с узкими рамками школьного режима. Да, не могу… При всем моем уважении к изолятору, к пятому разряду и к вам, Виктор Николаевич…