Вперед,гвардия - Олег Селянкин

Селиванова разбудил топот ног над головой. Он взглянул на часы. До подъема оставалось еще около часа, значит что-то случилось. Наскоро одевшись, Селиванов вышел на палубу.

— Разрешите доложить, товарищ капитан-лейтенант? — спрашивает Латенко. Его усы свисают к подбородку тощими крысиными хвостиками, лицо осунувшееся, злое. Будто он только что вернулся из боя и разгорячен, взволнован.

— Докладывайте.

— Минут пятнадцать назад выстрелом с того берега убит матрос Загоскин.

А на том берегу нежно розовеют стволы берез. Как и на родной земле, беззаботно перекликаются птицы. Будто из-под Москвы перекочевала сюда эта рощица.

— Как это произошло? — спрашивает Селиванов и свиной ощущает неприятный, липкий холодок: может быть, сейчас его спину взял на мушку неизвестный стрелок, притаившийся в мирной рощице.

— Обыкновенно, — объясняет вахтенный, выступая из-за спины Латенко. — Он, Загоскин, значит, вышел на корму, постоял. В это время на том берегу словно обухом по сухому дереву кто ударил. Мне и невдомек, а потом сомнение взяло. Подошел, глянул—он лежит….

Тело Загоскина покрыли старым военно-морским флагом. Матросы разошлись по катерам. Селиванов спустился в каюту, прилег на койку, однако уснуть не мог. Странной и страшной казалась ему подобная война. И главное — кто стрелял? Может быть, это он вчера стоял на берегу и приветливо помахивал шляпой? Может быть, с ним вчера матросы поделились хлебом?

Нет, что ни говорите, а Мишке везет! Подсунул Лене дивизион, а сам отлеживается в тылу, нагуливает жирок. Конечно, не так-то уж приятно бродить на костылях, но все же лучше, чем сидеть на этих камнях и гадать, откуда прилетит очередная пуля.

Леня вздохнул и закрыл глаза. Ему вспомнились проводы в Пинске. На перроне, опираясь на костыли, стоял капитан третьего ранга Норкин. Тот самый Мишка Норкин, с которым в один день надевали новенькую шуршащую робу, — капитан третьего ранга! Рядом с ним, готовые помочь ему в любую минуту, — Ната и Катя. На лице Кати нет ничего, кроме беспредельного счастья и спокойствия. Ната — крепится. Она выревелась ночью и сейчас старается улыбаться, машет ему издали рукой, но близко не подходит: еще дома условились не обниматься при людях и не расстраивать друг друга.

Паровоз отрывисто свистнул, лязгнули буфера платформы, и поезд тронулся.

— Жми, Ленчик! И чехлов с пушек снять не успеешь — догоню! — крикнул Мишка.

Катя немедленно набросилась на него, начала за что-то выговаривать, а Натка взмахнула несколько раз носовым платком, потом поднесла его к лицу, согнулась и спряталась за Мишкину спину…

Что она делает теперь?..

— Команде вставать, койки убрать! — зычно выкрикнул дневальный привычную команду.

Селиванов потянулся и встал: начинался новый трудовой день. Его точно рассчитанный распорядок не должны ломать ни мели, ни выстрелы.

И если Селиванов мало спал в эту ночь, то Ясенев совсем не ложился. В штаб бригады поступили сведения не только об убийстве Загоскина. Перед Ясеневым лежала целая стопка шифрованных радиограмм. В них говорилось и о выстрелах, и о листовках, в которых всем морякам предсказывалась скорая смерть, и о многом другом, чего следовало ожидать на чужой земле и что в то же время явилось неожиданностью. Ясенев, как и Голованов, верил в своих людей, и случись все это чуть раньше, когда еще не так много гвардейцев легло в госпитали, решение было бы одно: усилить бдительность и не поддаваться на провокации, какими бы они порой вызывающими ни были. Но в бригаду прибыло пополнение. В отличие от предыдущего, оно почти целиком состояло из молодых матросов, недавно окончивших школы специалистов. Большинство — необстрелянная, зеленая молодежь. Какое впечатление произведут на них все эти неурядицы? Не породят ли они ненависти ко всему населению? Не найдется ли человека, который осмелится сорвать свою злость на неповинных жителях?

Если да, то это страшно. Мараговского нет, но мараговщина еще есть. Уже и сейчас можно услышать разговоры о том, стоит ли миндальничать. «Они» первые стрелять начали… А до того, кто эти «они», некоторым дела нет.

Армейцам значительно легче: солдаты невольно общаются с населением, присматриваются к нему и имеют возможность правильно оценить обстановку. Матросы лишены такой возможности. Они в одиночестве идут по реке, слышат выстрелы, а если и видят поляков, то насупленных, настороженных. Отношение поляков тоже понятно: чего только не наговорила фашистская пропаганда, чего только не приписала «черной смерти»!

А что будет, если с катеров раздастся хоть один, только один выстрел?

В комнату, как всегда без стука, вошел Голованов, посмотрел на утомленное от бессонницы лицо Ясенева, увидел стопку радиограмм и крикнул:

— Вестовой!

Тот моментально вырос на пороге.

— Проветрить комнату, это убрать. — И палец небрежно коснулся пепельницы, забитой окурками.

Вестовой исчез бесшумно.

— Ну? — спросил Голованов, садясь на стул и придвигая его к Ясеневу. — Все куришь и мудришь, мудришь и куришь?

— Должность такая, — вяло ответил Ясенев и тут же пожаловался — Ни черта в голову не приходит!

— И наплевать! Что можно сделать в нашем положении? Провести беседы и… Пожалуй, все? Да и от бесед, чует мое сердце, толку мало будет. Ты ему о братской солидарности говорить будешь, а у него друга убили…

— Значит, сидеть и ждать, пока наши не озвереют?

— Допустим, этого я не говорил, — перебил его Голованов и нахмурился. — Беседы ты запланируй и обязательно проведи. А я знаешь что думаю?

Ясенев посмотрел на адмирала, потянулся за папиросой и тут же отдернул руку, словно обжегся.

— Чего ты?

— Ну ее. И так во рту кислятина.

— Мы, и особенно вы, политработники, — продолжал Голованов, — частенько допускаем ошибку. Мы часто и очень многословно уговариваем. А мне кажется так объяснил — и требуй по всей строгости законов!.. Я распорядился, чтобы работники трибунала ознакомили всех с соответствующими статьями уголовного кодекса… За мародерство и бандитизм — трибунал!

Желваки на скулах адмирала окаменели. Он так смотрел на Ясенева своими беспощадными глазами, будто уличил его в одном из этих страшных преступлений.

— Твое мнение?

Ясенев машинально собрал радиограммы и сказал, ее скрывая сожаления:

— К несчастью, это единственный выход… Между прочим, здесь есть донесение о том, что матрос из батальона Козлова напился и разодрался с поляками.

— Немедленно под трибунал! — отрезал Голованов и поднялся.

Светлоликое солнце степенно выплыло из-за горизонта, поднялось над лесом. Ожил городок: открылись первые окна, потянулись на рынок домохозяйки, а из ворот штаба бригады выехал мотоциклист. У него в сумке лежал приказ о передаче дела матроса Абабкина военному трибуналу. Асфальт шуршал под шинами, мелькали белые столбики, стоявшие по обочинам. Редкие пешеходы, заслышав треск мотора, поспешно уходили с дороги и с опаской поглядывали на мотоциклиста, с сумасшедшей скоростью несущегося куда-то. А он, поглощенный наблюдением за дорогой и чтением мелькающих указателей, не видел ничего, не подарил улыбки ни одному встречному, не подмигнул лукавым глазом ни одной заглядевшейся на него панночке. Только около развилки дорог мотоциклист остановился и спросил у солдата, сидевшего за рулем трактора:

— Дзень добжий, пане. Пшепрошу пана бардзе… я, я маю дзийти до Вишкува?

Солдат заглушил мотор, неторопливо вытер руки ветошью, сдвинул на затылок пилотку и степенно ответил:

— Туточки, прямиком. А ты, земляк, откудова?

— Черниговский.

— А мы из Костромы. Закурим?

— Не время. Дзенькую пана!

— А подь ты к лешему.

Трактор взревел мотором, сверкнул на солнце отшлифованными гусеницами, перевалился через канаву и напрямик через поле пошел к белеющей за кустами полоске Западного Буга. Там его встретили моряки.

А еще немного погодя, раздирая гусеницами плотный дерн, трактор медленно пошел по берегу. За ним на длинном буксире тащился бронекатер Волкова.

Так начался второй день плавания по Западному Бугу. А сколько еще таких дней впереди? Не счесть.

2

Ушел дивизион, и Норкин сразу почувствовал себя вырванным из привычной обстановки, лишенным самого главного, без чего и жизнь не в жизнь. Жил он теперь в маленькой комнатке мезонина. Узенькое, как бойница, окно выходило на реку, и он мог часами наблюдать за катерами. Да что толку? Чужие были эти катера.

Норкин вначале думал, что это чувство одиночества ослабнет со временем, стоит только несколько дней просидеть вот так, ничего не делая, в своей каморке. И он сидел. Глядел в покатый потолок, слушал радио, опух от сна, зачитал до дыр случайно попавшуюся ему книгу, но тоска только усиливалась. Пробовал сойтись с офицерами штаба флотилии, которая пришла сюда, — не получилось: они жили своей жизнью, у них были свои заботы. Даже разговаривали они не о том, как тот или иной катер вел себя в бою, что бы нужно было сделать командиру, а подолгу спорили, где лучше — в Киеве или Пинске, гадали, будет или нет очередное присвоение званий к годовщине Октября, и судачили еще о многих подобных вопросах, над которыми Норкин никогда не задумывался, которые его никогда не волновали.