Призраки Черного леса - Евгений Васильевич Шалашов

устало сказал я, обидевшись на «кобеля», да еще и «страшного».

— Чего тут переводить-то? — взвился Зарко. — Я по-силингски лучше тебя говорю.

— Нет, ты ему на своем языке скажи, — настаивал я, делая вид, что не слышу выкриков цыгана.

— Артакс, а разница-то какая? — удивленно спросила Папуша. — Что старый дурак, что дурак старый — это что в лоб, что по лбу, не один ли леший?

Я и сам не понял, что я такое сказал и в чем тут разница, но попытался не ударить лицом в грязь и быстренько придумал:

— Старый дурак — это ласково, а дурак старый — это ругательство.

Зарко с Папушей переглянулись. Девица (ну, пусть не совсем девица) пожала плечами, а старый конокрад задумался.

— Хочешь сказать — у вас с ней ничего не было? — с недоверием спросил Зарко. — А чего же тогда у обоих морды уставшие, губы распухшие?

Вот ведь зараза какая! Наблюдательный, как охотничья собака или ревнивый муж.

— Пошли, покажу, чем мы тут ночью занимались, — поднялся я с места и едва ли не силой повел старика к ручью.

Обрубки, сочащиеся белой кровью, облепленные мухами и какими-то жуками, цыгана впечатлили.

— Миро Дэвэл! — протянул Зарко, что означало у него степень крайнего изумления.

— Вот-вот, — зевнул я. — Сам видишь, чем кобели по ночам занимаются! Будут тут морды опухшие после такого.

— Прости, баро, — повинился Зарко. — Плохо я о тебе подумал.

— Ладно, чего уж теперь, — великодушно принял я извинения цыгана. Испытывая двойственное чувство, схожее с тем, какое испытывает человек, наставивший рога своему лучшему другу, — стыдно, с одной стороны, а с другой — превосходство над рогоносцем, легонько упрекнул старика: — Спишь ты крепко, рома баро. Так и внучку проспишь!

Зарко слегка набычился, засопел, но просить прощения и благодарить за спасение внучки не стал. А я не настаивал, да и времени не было препираться. Мы и так слишком затянули с выездом.

Собрались, залили костер и пошли. Вернее, цыгане ехали, а я вел гнедого в поводу. Прикинув, что кустарника и высокой травы стало гораздо меньше, ям и промоин больше не попадалось, с удовольствием забрался в седло.

Скоро мы выбрались на открытое пространство, где можно прибавить скорости. Но как быть с котом? Я слез с коня и под ухмылки деда и внучки пошел в хвост колонны.

— Шоршик, иди сюда, — позвал я. — Кис-кис, иди ко мне.

Я попытался взять кота на руки и посадить на седло, но он, собака такая, вырвался и скрылся в траве.

— Ну и черт с тобой! — выругался я с досадой. Спохватившись, что в Шварцвальде нечистого поминать не стоит, мысленно попросил прощения у Господа и вскочил в седло. — Не хочешь как человек — бегай на четырех лапах!

Кажется, можно вздохнуть свободно, но почему-то скребло на сердце. Когда-то так бывало в преддверии нападения. Но это мы увидим издалека. Кроме пожухлой травы, никакой растительности миль на десять, укрыться негде. Но лучше бы ускорить бег, чтобы быстрее добраться до леса. Странно, в лесу, будь он трижды Черным, я чувствовал себя гораздо спокойнее, чем на открытом месте.

Шестое — или какое там по счету чувство? — не подвело. Из травы наперерез нам выскочил Шоршик, орущий благим матом. Я даже не понял — как это кот умудрился бежать быстрее, нежели кони, но гадать было некогда — футах в двухстах от нас трава заходила ходуном, словно волна, бьющаяся о берег. Что это за хрень такая?

— Дикие собаки! — услышал я испуганный крик цыганки, успевшей молодым взглядом увидеть то, чего мы с Зарко не разглядели.

Собаки очень искусно прятались в траве, образовывая вокруг нас круг, а теперь сжимали его. Если бы не Шорш, все было бы хуже — псы выскочили бы из травы, не дав нам времени. Теперь же какой-никакой шанс есть.

Будь мы с гнедым вдвоем — мы бы с ним вырвались. Нет такого пса, способного догнать моего жеребца. Но спутников бросать нельзя, бежать вместе с ними бессмысленно — догонят.

Я соскочил с седла, бросил поводья на луку и слегка закрутил, чтобы они не мешали. Вытаскивая арбалет из чехла, попытался найти вожака стаи — ну где же его разыскать, если все псы для меня на одну морду, а расстояние сокращается. Взвел арбалет, вложил в желоб болт и, почти не целясь, разрядил его в того, кто был самым шустрым. Отбросил в сторону — взвести во второй раз не успею. Отскочил, давая гнедому простор для драки и чтобы в горячке боя самому не схлопотать копытом.

Зарко и Папуша тоже поняли, что ускакать не успеют. Спешились, выхватили топоры, а их лошади, ошалев от страха, помчались куда-то, уводя за собой часть собак.

Гневко, грозно заржав, оставив меня в тылу, скакнул прямо в гущу рыжих и черно-белых тел. Встав на дыбы, поразил одновременно двух собак, копытом задней ноги разбил череп еще одной.

Вокруг жеребца сразу же образовался круг, который гнедой старательно расширял, выбивая особо ретивых псов копытами, хватая зубами зазевавшихся.

Я рубил оскаленные пасти направо и налево, прорубая дорогу к жеребцу. Дед и внучка сражались грамотно — прижавшись спина к спине, отмахивались топорами от нападавших, подсекая им лапы и рубя черепа.

Эх, мне бы хоть какое-нибудь возвышение да пару-тройку парней с луками — перестреляли бы всю свору. Но нет у меня ни луков, ни лучников. А если бы и были, так и возвышенности тут нет.

Я крутился, словно волчок, подставляя под укусы плечи, тыкал клинком в мокрые пасти, выбивая клыки рукояткой, стараясь, чтобы не обошли со спины, но понимал — рано или поздно псы своего добьются. Их было слишком много. Как только я бил в одну морду, на ее месте возникала другая. Хотя мое тело было защищено, ноги уже начали покрываться моей же кровью, но боли пока не чувствовал — некогда! Не справлюсь я с такой сворой… Обидно. И Гневко, кажется, тоже не справляется — его уже два раза валили на бок, но он умудрялся подняться, расшвыривая собак, словно загнанный медведь. Любого другого коня собаки бы уже завалили и