Орден костяного человечка - Андрей Буровский

И был прав в своих предчувствиях нежнейший Василий Сергеевич, потому что второй раз проснулся он уже под самое утро, когда начинало сереть, и опять проснулся с бухающим сердцем, сухостью в горле и отвратительным вкусом во рту (не иначе, следствие бутылочки). Потому что в первый раз хотя бы снилось то, что было, то, что впечаталось в память, и только конец был неправильный. А тут снилось то, чего, к счастью, не было никогда.

В этом сне Василий Сергеевич поднимался по огромной беломраморной лестнице шириной метра четыре; на каждой ступеньке стояли вооруженные люди в шинелях, кидали на него мрачные взоры. Чем-то лестница напоминала лестницы в Зимнем дворце, но была их несравненно выше, и Василий Сергеевич весь взмок, пока поднимался по ней, а сердце стучало просто безумно, выскакивая из груди.

А наверху был вход куда-то, анфилада комнат, тоже с вооруженными людьми, открылась последняя дверь… Василий Сергеевич стоял теперь в кабинете, очень похожем на тот, из первого своего сна. Но теперь на огромном столе сидел человек, при виде которого Василий Сергеевич даже не знал, бухнуться на колени или рявкнуть приветствие, вытянув руки по швам… И вообще, что надо делать?!

— Здра-ааа… Здраа-авствуй… Здравствуйте… — выдавил он наконец, и получилось — совершенно напрасно. Потому что сидящий на столе человек не обращал на него никакого внимания и вообще показывал всем видом, что он очень, очень занят совсем другим: он точил на точиле длинный широкий нож.

— У тебя готов мангал, Лаврентию? — пропитым голосом спросил сидящий на столе, и только тут Василий Сергеевич обнаружил, что в комнате они вовсе не одни. Позади Василия Сергеевича, прямо за дверью, расположился еще один человек, и тоже хорошо знакомый Василию Сергеевичу.

Этот человек с бледным, рыхлым лицом утопленника раскочегаривал мангал, ворошил уголья, и как только Василий Сергеевич увидел этот мангал, он тут же почувствовал исходящий от мангала жар. Странно, что он не чувствовал этого жара до сих пор.

— А барашек? Как, готов барашек, Коба? Опять твои абреки пригонят совсем тощего барашка…

— Проверь сам… — обиженно буркнул сидевший, подошел вплотную к Кислотрупову и, к его ужасу, пощупал его бок — высоко, под самой мышкой, и на животе.

— Ты антисоветчик, Лаврентию… — довольно покачал он головой, — ты клевещешь на моих абреков, они поставили жирний барашек.

Берия тоже подошел, пощупал, в руке у него был шампур.

— Ты прав, Коба, на этот раз вполне приличный экземпляр… — покивал он. — По крайней мере, не такой жилистый, как вчера.

— Жирненький… — настаивал Сталин, — ты еще пощупай, какой жирненький!

— Пусть будет жирненький, Коба, но, по-моему, пора переходить от теории к практике. Что нам говорит диалектика о фазовом переходе от теории к практике?

— Вечно ты напутаешь, Лаврентию… Фазовый переход — это у физиков, что-то там про вещество. А еще главный куратор всех наших бомбоделов, стыдно…

— Мне стыдно, Коба, но, по-моему, все равно пора переходить к практике, мангал готов.

— А про барашка теория и практика говорит, что я сейчас буду перерезать ему горло.

— Вы перепутали, товарищ Сталин, — наконец взвизгнул Кислотрупов, — я же не барашек! Я ваш… я ваш это… ваш раб! Ваш ученик! И этот… винтик! Вам полезный винтик, вот я кто!

— Ишь, как пищит жалобно, — лениво протянул Берия, — все каких-то нервных тебе тащат. И не надо, прошу тебя, в горло… Если барашку горло перережешь, он еще долго трепыхается. В сердце надо! В сердце — гораздо быстрее!

— А может, тут и не надо быстрее, Лаврентию? А?

Сталин засмеялся, под этот смех его лицо стало вдруг вытягиваться вперед, покрываться серой шерстью, а в пасти сверкнули клыки.

Василий Сергеевич обернулся было, краем глаза заметив, что и у Берии с лицом происходило то же самое, рванулся к двери — уже чисто инстинктивно, истерически. Сзади была чистая стена. Ни двери, ни места, где была дверь. От стука сердца, острого ощущения удушья Василий Сергеевич едва стоял на ногах, пожилой, измученный нервами Василий Сергеевич, а тут ведь не кончался, еще продолжался кошмар, подступали к нему эти двое, и лица их все сильнее вытягиваются, окончательно становясь то ли волчьими, то ли медвежьими мордами.

И страшно подумать, в каком состоянии проснулся Василий Сергеевич, когда уже серело на востоке, а в комнате от открытого окна сделалось почти что холодно. Пожилой, седеющий, долго лежал и тихо плакал, стиснув зубы. От ненависти к тем, кто ему снились. От страха перед теми, кто снился. От того, что и во сне от них не отделаться. От страха их бояться. От страха видеть антисоветские сны. И вообще от страха, въевшегося в костный мозг. И от необходимости вставать, от своей слабости, от отвращения к этому новому дню, когда опять придется что-то делать.

Одно хорошо в этом раннем пробуждении, за целый час до обычного подъема: можно все делать не спеша. Не спеша умываться, не спеша успокоить сердце — сунуть под язык таблетку валидола, а самому еще принять глоток из заветной бутылочки.

Стукнула дверь, заплескалась вода в других комнатах командирской хаты. Пусть встают… Он так и посидит перед окном — один, уже одевшись, без движения. Там, в деревне, поднимаются дымки, ходят люди, ведутся разговоры о чем-то. В его собственной избе начали жить… Пусть их. Жаль, что он не может жить, как они. Уже не может. Жаль, что попутал бес, так уж стало нужно… Да! Вот так уж стало нужно избавиться от этой сволочи Жукова! Какими глазами он смотрел на меня на ученых советах! Я, видите ли, не понимаю современных теорий расселения! Они страшные в своем НКВД, идти к ним, писать для них — это как продавать душу дьяволу. Но хоть в одном молодцы: твердо знают, что вся эта новая теория — чушь собачья. И что нет бога, кроме Карла Маркса… А как он смотрел, гнида такая!!!

От нового приступа неврастении, от нового хлебания из бутылочки спасло одно — в дверь постучал Мордюков. «Этого референта я вам очень рекомендую… Очень разбирается в проблемах Азии». И — длинный, нелепый мужик, глаза снулой рыбы, рука вялая, словно котлета.

Тогда, в том кабинете, он, набравшись смелости, спросил (нельзя! Ох, нельзя было спрашивать!):

— Вы действительно специалист по Азии?

И Мордюков тут же перечислил, где он служил и когда.

Ясен пень, он поставлен следить за самим Кислотруповым: кому много дано, с того и спросится, а чтобы спросилось, надо, чтоб он не сбежал. И не сделал бы никакого неправильного телодвижения… Это Кислотрупов понимает.

Но как Мордюков охранял Кислотрупова! Это надо признать — как берег! На переправе захлестнуло кабину — и Мордюков вытаскивал Василия Сергеевича; так прямо и захлестнул рукой под мышки и тянул, тянул, тянул сначала на капот вставшей на попа машины, потом на берег. И видно было, что плевать ему, останется ли жив шофер, как там другие экспедишники, но вот Кислотрупова он вытаскивал — а ведь настоящей опасности еще и не было.