Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

лобогрейке, докашивал делянку жита.

— Бог на помощь, Кондрат Хомич! — издали крикнул старик Федорец, шагая по цветистой некоей.

Увидев своего закадычного друга, Семипуд замотал ременные вожжи вокруг железного стульчика лобогрейки, поспешил к Федорцу на дорогу. Ветер раздувал его широченные синие запорожские шаровары.

— Ну, что тут у вас происходило на хуторах? Выкладывай как на духу, — потребовал Назар Гаврилович.

— Разверстку изничтожили, заменили продналогом. Так шо мужик теперь в курсе дела, сколько сдавать ему державе зерна. К примеру, мне теперь сдавать в три раза меньше. Это, брат, зараз главная новость: видно, дошли до бога наши молитвы. — И не удержался, уколол: — А тебя, Назар Гаврилович, поздравляю с внуком. Славный мальчишечка, я видел.

— Да слыхали уже. Отченашенко мимо нас на дрожках пробег как вихорь, но все же успел порадовать.

Илько молча кивнул головой, прошел мимо Семипуда не останавливаясь. Курил он беспрерывно, зажигая новую папиросу об окурок только что докуренной.

— Ну, отпусти меня, Назар Гаврилович. Косить треба, куй железо, пока горячо, собирай хлеб, пока восковое зерно. Повидаемся вечером. — Семипуд тяжело побежал к лошадям, которые, на ходу скусывая колосья, медленно тащили по стерне лобогрейку.

Назар Гаврилович и отец Пафнутий нагнали Илька. По дороге, густо усыпанной соломой, они уже затемно вошли в хутор; здесь пахло свежим зерном и парным молоком.

Босая Христя сидела на ступеньке крыльца и полной грудью, ослепившей глаза Илька, кормила маленького. У ног ее стояла старая сковородка с водой для кур.

Гавкнул пес. Христя вздрогнула, подняла забелевшее в сумерках лицо свое и обомлела. Она поднялась и, с ребенком в руках, все убыстряя шаги, пошла навстречу медленно приближающемуся мужу. Словно вызов, бросила она ему одно только слово:

— Бей!

— Кто? — не до конца еще поверив отцу, тоже одним словом спросил Илько и сжал сразу отяжелевшие кулаки.

— Максима… Рябова… дите, — прошептала Христя, головой и руками заслоняя махонького ребеночка с крохотным, сморщенным, как у обезьянки, личиком.

Этот ответ Христи обрадовал старика, он как бы освобождал его от ответственности и пересудов, и тут же больно уколол в сердце.

Илько растерянно повернулся к отцу:

— Шо же вы оговорили себя, батя?

— Хотел чужой грех на душу принять… Боялся, как бы ты не полез в драку с Максимом.

Из сарая с подойником молока вышла Одарка, увидела приезжих, вскрикнула, уронила подойник. Добежав до крыльца и заслоняя собой сноху, она испуганно закричала:

— Не бей, не бей!

Из хаты, вытирая руки, облепленные тестом, выбежала мать, строго сказала:

— Хватит вам, раскаркались, соседи почуют, опять по хутору сплетни понесут.

— Пошли в хату, — поддержал ее поп, взбираясь на крыльцо.

Все последовали за ним.

— Ну, мать, дай нам умыться и ставь вечерять. Ничего не жалей, все ставь на стол, и самогон тоже ставь. Как тут у вас? Все эти Отченашенки не обижали?

Старик скинул грязную, пропылившуюся в дороге сорочку, долго плескался в корыте, куда мать налила ледяной колодезной воды, печатным мылом мылил голову и разросшуюся бороду. Затем суровым рушником по-солдатски растирал покрытое седым волосом тело.

Мать наварила вареников с картошкой, щедро полила их подсолнечным маслом, поджаренным с луком, поставила на стол графин с желтым самогоном.

За стол сели только мужчины. Налили по чарке и, не глядя друг другу в глаза, чокнулись. Ели молча. Илько много пил, не пьянея, чувствуя у себя за спиной знакомое легкое дыхание жены. Подавая кушанья, Христя раза два встретилась с жестким, доселе незнакомым ей взглядом мужа, в котором она прочитала смертную угрозу.

На стол прыгнула кошка с обгрызенными крысами ушами.

— Брысь! Для тебя ложки нет! — прикрикнул на нее старик.

Илько, опрокидывая рюмку за рюмкой, испытывал горькое наслаждение утраты. После того что случилось — с Христей покончено раз и навсегда! «Надо искать новую жену», — тоскливо думал он и снова тянулся к графину.

Из-за клуни взошла яркая, полная луна, осветила просторный двор, словно малахитом вымощенный зеленым шпорышем.

Назар Гаврилович выглянул в окно, сказал:

— Развиднело, как днем. Повечеряем, Илько, и гайда в поле, косить. Пшеница не людына, она не может ждать.

— Куда тебя понесет на ночь глядя? — возмутилась жена, стоявшая у печи с рогачом.

Илько обрадовался отцовскому приказу, отодвинул от себя наполовину опорожненный графин. Он не мог оставаться с Христей в одной комнате; как побитая собака, вздрагивал при каждом писке ребенка в колыбели, подвешенной к деревянной бантине потолка.

После ужина запрягли в лобогрейку пару застоявшихся коней и отправились в поле, прихватив с собой Одарку — вязать снопы. Пока ехали, прохладный ночной ветерок выдул хмель из пьяных мужских голов.

Работали не разгибаясь, не отдыхая часа четыре, пока не зашел месяц. Степь снова окуталась темнотой.

За работой некогда было размышлять, а возвращаясь домой, Назар Гаврилович мучительно думал о вероломстве Христи, о несовершенстве брака. Как-то он, слышал от лавочника Светличного, будто у монгольского хана Чингиса было пятьсот сыновей. А раз пятьсот сыновей — значит, по крайней мере, сто жен! Вот бы ему в молодости такую лафу.

Лживое признание Христи обелило его в глазах всей семьи, но и глубоко обидело. Он уже привык к мысли, что ребенок — от него, связывал с ним так много надежд, и вдруг родная мать называет отцом ненавистного ему Рябова!

«А может быть, она и сама не знает — ведь бывает и такое, — раздумывал старик. — Или хочет меня позлить или выгородить перед Ильком? Все может быть, разве сразу раскусишь бабу?»

Так размышлял Назар Гаврилович, позевывая и подгоняя батогом притомившихся в поле коней.

IX

Проспав несколько часов, Назар Гаврилович разбудил сына, пристроившегося на сеновале, на пахучем, срезанном под час цветения сене. В десять часов всей семьей выехали в поле.

Предстояли большие работы. Надо было скосить хлеб, свезти его на ток, обмолотить. Силами одной семьи никак не управиться, и старик ломал голову, где бы ему нанять батраков.

В Куприеве вряд ли найдешь свободных людей. Объединенные в коммуну бедняки сами убирали свои поля. Вчера он видел с косами на плечах Оверка Барабаша, Максима Рябова, Фроську Убийбатько.

Илько и Назар Гаврилович погнали коней вдоль сплошной стены пшеницы. Следом за ними пошли бабы.

Христя, положив в тень арбы своего первенца, сунув ему в рот соску, трудилась не щадя сил, словно хотела в труде забыть свой позор.

Она видела, как Илько, в полдень остановив запалившихся коней, стыдливо приблизился к спящему младенцу и, взяв его на руки, перенес в глубину переместившейся вправо тени.

Она мучилась, боялась, что в груди перегорит молоко, чувствовала себя беспредельно виноватой перед мужем