Свинг - Инна Александрова

В университете в то время на химическом факультете работал папин однофамилец — Энгельгардт Владимир Александрович, ставший впоследствии знаменитым академиком, основоположником молекулярной биологии. Он был лет на восемь старше отца, но уже доктор наук, профессор. По работе они не контактировали, но однажды Владимир Александрович стал выяснять у отца, не родственники ли. Оказалось, нет. Владимир Александрович принадлежал к немецкой ветви Энгельгардтов, папа — к польской.

Из Германии в университет на имя Энгельгардта прислали толстый каталог химической посуды и приборов. На немецком языке. Так как не были указаны инициалы, каталог принесли папе. Он понял, что не по адресу, и понес книгу Владимиру Александровичу. Тот, посмотрев на папин халат весь в маминых штопках, на парусиновые туфли, тоже заштопанные, галантно воскликнул: «Коллега, я дарю его вам!» Папа, конечно, стал отказываться от столь дорогого подарка, но профессор настаивал. Этот каталог жил у нас до самой войны, и мне разрешали его листать, когда я хорошо себя вела и когда были чисто вымыты руки.

Маму в мае тридцать второго, после окончания, назначают участковым врачом на станцию Юдино. Это недалеко от Казани, но все равно ей приходится вставать в пять утра и ехать до вокзала, а потом на местном паровичке. Мама выматывается до основания, а мне нет еще и года. Мной занимаются няньки и отец. Папа говорит, что так долго продолжаться не может и надо идти в горздрав и просить какую-то другую работу. И о, счастье! Маме предлагают ординатуру в Шамовской клинике, которую когда-то построил богатый купец Шамов. Она на горе, в Суконной слободе. Одна из лучших в городе клиник, и руководит ею Абубакир Гиреевич Терегулов. Хотя денег платят совсем копейки — меньше, чем в Юдино, мама со всем прилежанием окунается в новое дело, а его много: врачи в то время не только ведут больных, но и сами делают клинические анализы. Мама снова приходит поздно, но хоть не так рано встает и не так сильно устает.

Все идет, как нынче говорят, путем, все неплохо, но… Всегда возникают проклятые «но». В Пассаже, в одном с нами коридоре, живет бывшая лавочница с сыном. Толстая неопрятная тетка с неизменной папиросой в зубах. Она ненавидит маму за то, что та — еврейка, комсомолка и врач, а на меня шипит, как змея, когда видит в коридоре: «У!., жидовское отродье…»

На кухне старается как-то обидно уколоть, а когда случается то, о чем сейчас расскажу, заявляет, что мама — убийца.

Уже говорила: в комнате напротив живет пара — Людмила Павловна и Алексей Иванович. Меня они привечают. И вот однажды вижу, как дверь в их комнату распахнута, а Людмила Павловна, очень бледная, с закрытыми глазами и свесившейся рукой, откинулась на спинку кресла. Алексей Иванович бегает около нее, как безумный. По комнате расхаживают три дяденьки в военной форме. Произносится слово «отравилась». Мама выбегает из нашего «пенала», хватает меня за руку и уводит, еще и подшлепнув, а я ничего не могу понять. Вечером они с папой тихо разговаривают, и я узнаю, что к Людмиле Павловне ходили какие-то люди, раскрыта какая-то организация, и Людмила Павловна покончила с собой.

Бывшая лавочница во всеуслышание на кухне заявляет, что это — жидовские штучки, что отравила ее Женька Энгельгардт. Алексей Иванович, встретив маму в коридоре, говорит: «Вы убили мою жену, теперь я убью вашего ребенка». Мама пытается что-то объяснить, но понимает: все бесполезно. Вперив в пространство безумный взгляд, он и слышать ничего не хочет. Как врач, мама понимает: свое намерение исполнит. Она идет к следователю, и тот, внимательно выслушав, советует: «Немедленно, немедленно уезжайте! Бросайте все и уезжайте». В несколько дней собравшись, бросив любимую работу, уезжаем. Уезжаем в Комсомольск-на-Амуре, где идет огромная стройка и где нужны специалисты, но предварительно решаем заехать в Бобруйск, в Белоруссию, к маминой старшей сестре тете Цыле, с которой обо всем случившемся надо посоветоваться.

* * *

«Только через мой труп, только через мой труп», — говорит тетя Цыля и очень сердится на маму, когда та пытается возражать. Дело в том, что родители потому решили податься в Комсомольск-на-Амуре, что город строится, и специалисты нужны. Но тетя Цыля и дядя Юда, ее муж, считают, что забираться в такую глушь незачем, можно прекрасно устроиться в Бобруйске.

Бобруйск — районный город Могилевской области, стоит на реке Березине. Есть старая крепость, построенная еще во времена нашествия Наполеона. Город тоже расстраивается, в частности построен военный завод, производящий спирт для авиационной промышленности. Завод называется гидролизным, а гидролиз — это обменная реакция между веществом и водой. Гидролизная промышленность, начинающая развиваться в стране только-только, основывается на химической переработке растительных материалов. Из непищевого сырья — отходов лесозаготовок, лесопиления и деревообработки — вырабатывается этиловый спирт, который пить нельзя — отравишься, а в промышленности на него спрос большой. Директор завода Вайнер — хороший знакомый дяди Юды, и папа вместе с дядей, который работает заместителем директора мебельной фабрики, топают на завод. Когда Вайнер узнает, что папа — выпускник Казанского университета, сразу дает добро. На следующий же день отец уже на работе: старший сменный инженер с весьма и весьма приличным окладом.

Для мамы тоже быстро находится место: в Бобруйске дислоцируется окружной военный госпиталь, и когда узнают, что окончила медицинский факультет Казанского университета и ординатуру, берут начальником командирского отделения. В те годы офицеры назывались командирами и носили не погоны, а петлички с кубарями и шпалами. Причем мамина хромота не останавливает, но тогда она еще ходила без палочки. Деньги платят тоже хорошие.

Помогает дядя Юда и в обустройстве: от завода дают две большие комнаты, и прямо с фабрики он привозит кровати, кушетку, шкаф, два стола, этажерку и стулья. Конечно, за наши деньги. Но в те времена и за деньги мебель достать было трудно. А тут: живи — не хочу!.. Комнаты — в заводском поселке, в коттедже, где обитают итээровцы. С точки зрения сегодняшней это никакие не коттеджи, а одноэтажные бараки, крытые черепицей. Вода — в колонке на улице, удобства — тоже. Но все равно очень хорошо, потому что квартира светлая, просторная, есть где побегать, а на кухне — еще только одна семья. Сосед — главный электрик завода Николай Николаевич. При нем домработница Сима. Николаю Николаевичу лет пятьдесят. Жена умерла, а дочка Аля учится в далеком Ленинграде. Когда папа работает в вечернюю смену, я остаюсь одна и «скребусь» к соседям. Николай Николаевич как раз приходит домой, и Сима подает обед. Если что-то вкусное и мне предлагают, я соблазняюсь.

Старый Бобруйск, где живет тетя Цыля, весь одноэтажный, но очень зеленый. Среди населения, наверно, процентов пятьдесят — евреи. Тетя Цыля с семьей, хотя и живет в самом центре, на Социалистической улице, дом ее, то есть дом тети Хаси, где Мадорские снимают две комнаты, стоит в глубине большого двора. Здесь еще три дома и двухэтажное общежитие бывшего хедера — еврейской школы для мальчиков, в которой обучают основам иудаизма. Теперь, в тридцать шестом, хедера нет, а есть просто еврейская школа. Зимой, когда рано зажигают свет, а занавесок на окнах в общежитии нет, я люблю заглядывать в окна: что там делают мальчишки…

Удобства и вода — на улице, и мыться по-настоящему все ходят либо в баню с тазиками, либо, как мы с мамой и папой, в душ завода или госпиталя.

Переездом в Бобруйск очень довольна: обрела брата и сестру — детей тети Цыли. Яша на одиннадцать лет старше, еще учится в школе, в девятом классе; Сарра старше на семь лет и тоже еще школьница. Мне, малявке, они кажутся взрослыми, и я липну к ним, потому как на день меня оставляют у тети Цыли: садика нет. У Яши товарищ — Сема Геллер. Они возятся со мной, катают на санках, привязывают к ботинкам маленькие конечки. Сарра — барышня, и у нее уже есть ухажеры, но и за сестрой я умудряюсь увязываться.

Очень люблю Цыленьку и с удовольствием с ней остаюсь. Никогда она не сердится, не ругает, не ворчит, а учит, все про хозяйство объясняет. Когда веду себя совсем примерно, а она очень устала, садимся около истопленной печки, и она разрешает распустить огромный валик своих прекрасных волос. Длиной волосы почти до колен. Они волнистые и очень густые. Я расчесываю, расчесываю и делаю замысловатые прически.

Однажды, вдоволь нагулявшись по лужам и промочив ботики, сую их в только что истопленную печку. Ботики, конечно же, обгорают, и когда начинает вонять резиной, мы вытаскиваем абсолютно испорченную вещь. Реву в три ручья: знаю, мама будет ругать. Ботики трудно достать. Потом, одевшись, бежим с Цыленькой в госпиталь — подлизнуться, смягчить мамин гнев.

Вскоре после переезда мне исполняется пять лет, и взрослые отмечают это событие. Тетя Цыля готовит кугель, фаршированную рыбу и цимес. Взрослые, в том числе брат с сестрой, пьют вкусную наливку, а мне дают покупного лимонада, который — тьфу!.. — сплошная гадость. Подвыпив, взрослые затевают разговор, и дядя Юда, приложив два пальца ко лбу, произносит: «Цвей фингер, цвей фингер…» То есть «два пальца, два пальца», что значит «узколобый». Это он говорит о Сталине. Папа шикает на него, но Мадорский уже разошелся, и его не унять. Папа тоже такого же мнения об «отце народов», но он очень осторожен: на дворе канун тридцать седьмого года.