Западня (сборник) - Юрий Петухов

Чудовище увидало двоих выпрыгнувших из люков. И оно все поняло. Это были поселковые парки, из ватаги Пака Хитреца, а может, из другой какой, но точно, поселковые. Нет, оно не могло сидеть на месте, не могло допустить этой кровавой и бессмысленной бойни. Это было сверх его сил. Оно рванулось к выходу.

— Не лезь, малыш! Не впутывайся в это дело! — голос Отшельника прорвал расстояния и преграды. — Это не твое дело, малыш!

— Отстань!

— Я не пущу тебя туда!

Чудовище вдруг почувствовало слабость — мышцы размякли, спина прогнулась. Оно упало на пол. Щупальца, трепыхнувшись, застыли на кафеле плиток.

— Я не пущу тебя на смерть! Все равно ты никому не поможешь! Лишь себя погубишь!

— Я сам собой распоряжусь, — прохрипело Чудовище, — сам!

Оно напрягло все силы, собрало волю, заставило себя привстать на колени, опираясь щупальцами о пол. Тело не слушалось. Но Чудовище превозмогло слабость, оно становилось сильнее собственного тела, собственных мышц, крепче собственного хребта и костей, прочнее собственных сухожилий и связок. Оно вставало.

— Биг, я тебя прошу, не лезь в это дело, — почти умоляюще проговорил в мозгу Отшельник.

— Это мое дело!

— Наплюй! Забудь!

— Нет!

Чудовище встало. Оно бросило взгляд в окно — там бушевал сильный пожар. Броневик стоял возле огромного полупрозрачного дома, его пулеметы работали без умолку. Дом уже занимался снизу, его начинали лизать языки пламени. А пулемет все строчил и строчил. С верхних этажей сыпались обломки, со средних начинали выпрыгивать люди. Пламя разгоралось.

— Стой, Биг!

— Нет!

Чудовище почувствовало, что тело налилось силой. Оно рванулось к двери. Вышибло ее одним ударом. Выскочило наружу. Споткнулось, упало, перевернувшись раза три через голову. Но не остановилось. Тут же вскочило на конечности. И бросилось к броневику, к пылающему дому.

Пожар становился все сильнее. Броневик заезжал то с одного края, то с другого. Теперь очереди били не в сам дом, а в людей, выпрыгивавших из окон. Крики раненых, горящих заживо были нечеловечески громкими, пронзительными.

В десять прыжков Чудовище подскочило к броневику. Но тот тут же подался назад, башенка развернулась — и грудь Чудовищу пробороздила очередь из крупнокалиберного пулемета. Пули попадали в незажившие раны, боль была лютой, непереносимой! Пули сыпались градом, но все в одно место, почти в одну точку, будто опытный и умелый стрелок задался целью пробить-таки непробиваемую толстую кожу. И он почти достиг своего Чудовище чувствовало, что пули начинают проникать внутрь, что они вонзаются в кости, в мясо, пробивают вены… И оно прыгнуло в последний раз. Прямо на этот жуткий грохочущий ствол. Уже теряя сознание, оно уцепилось всеми щупальцами в саму башню, уперлось конечностями в броню машины, рвануло на себя — выворотило башню с корнем, вместе с сидящим под нею… и упало назад. Так и упало с зажатым в щупальцах бронированным колпаком на спину. Вороненый ствол воткнулся в землю, застрял в ней.

Бронированная машина, еле перебирая траками, наползла своим плоским брюхом на Чудовище, расплющила его, придавила. Нос машины задрался, застыл над придавленным. Но Чудовищу уже было все равно, кто на нем, что и сколько оно весит. Чудовище ничего не чувствовало.

Из раскореженной машины выскочило наружу какое-то полубезумное, злобно шипящее существо с пулеметом в руках. Прямо с брони оно послало в пространство несколько очередей. Потом спрыгнуло наземь и, отстреливаясь от невидимого противника, побежало в сторону ангаров.

Свидетелей последней схватки Чудовища не было. Или почти не было. Пожар долизывал их тела.

Толпа зевак собралась значительно позже. Любопытствующие стали появляться, когда приехали с дальнего конца городка пожарные машины и пеной затопило половину местного небоскреба.

Зеваки стояли, судачили, давали советы, ругали пожарников, а заодно и власти. Это было неплохим развлечением.

Через полчаса огонь удалось усмирить. Но толпа не собиралась расходиться. Она глазела, как по длиннющим металлическим лестницам вытаскивают с верхних этажей раненых, обожженных. Мертвых укладывали прямо на землю. Живых тут же увозили машины скорой помощи.

Лишь один из спасаемых никак не хотел даваться в руки пожарникам. Видно, спятил совсем, решили зеваки, не вынес ночного происшествия, рехнулся!

Он стоял на самом краю крыши. И ругал весь белый свет почем зря! Плевал вниз, показывал кулаки, кукиши. Был он длинный, мосластый, изможденный, весь покрытый синяками и ссадинами. Зеваки, даже почтенные старожилы городка, никак не могли узнать безумца. Да и откуда!

Ведь это был Буба Чокнутый. Снизошедшим с небес пророком парил он в светлеющей выси. Указующий перст упирался в облака. Лицо было исступленным, окаменевшим, горделиво застывшим. Только орал Буба совсем не по-пророчески. Он прямо-таки визжал, брызжа слюной, захлебываясь, пытаясь выкричать все сразу.

Но до зевак доносились одни обрывки:

— И приидут судьи праведные и грозные… Кайтесь, подонки и негодяи! Все на колени! Нет! Поздно! Поздно!! Все вы недоноски и выродки! Не будет вам прощения! Точно, не будет! И никто к вам, дуракам, не приидет! Понятно?! Потому что все вы тут недоумки безмозглые, кретины, олухи, дерьмом набитые!

Как там в Париже?

Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.

Екклесиаст

В отеле было хорошо, вольготно. Никто над душою не стоял: начальство далеко, в Москве, и бог с ним, — всегда бы оно было где подальше. Да и перед подчиненными пыжиться нет необходимости: где они, подчиненные? Корпят в управлении, по институтам над своими отчетишками и справками. Жена? Да что там про жену вспоминать! Семен Михайлович отдыхал. Отдыхал душою и отчасти телом. Почему отчасти? Давали знать о себе встречи, коктейли и прочие удовольствия, ненавязчиво преподносимые фирмачами. Но тело было еще далеко не старое, выносливое.

Сладко поеживаясь под одеялом, Семен Михайлович думал — а что сегодня, чем их еще угостят? Мысли были приятные, но даже они не могли разлучить его с низкой уютной кроватью, такой мягкой, вытягивающей из тела все желания, кроме одного лежать.

Научно-технические обмены — отменны-ы-ы:

Посыла-и-им… посыла-им? У, черт-тя, забыл!

Ага, вот: пссыла-и-им тырпси-холу!

Получа-и-им пепси-колу! А-а! У-ух! Хор-р-рошо!!!

— доносилось из ванной. Там Гугин пел с душой, вкладывая всю ее в какой-то разухабистый мотизчик собственного сочинения.

— Семен Михалыч, а что это за хреновина такая — тырпсихола, не слыхал?! Тыр, пыр, восемь дыр — язык вывернуть можно, придумают же! Что-о?!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});