Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

— Нет, приговор не отменен. — Голос лейтенанта звучал все мягче и мягче. — Просто он не был приведен в исполнение.

Поверх головы Риччо лейтенант посмотрел на трех солдат, стараясь понять, нравится им или не нравится, что он так медлит, хочет, чтобы все было по-хорошему, и увидел: один из них с неодобрительной усмешкой поглядывает краешком глаза на окна штаба.

— Но ведь я себя хорошо вел. Разве нет? Все четыре месяца хорошо себя вел.

— Ты себя хорошо вел. Это правда.

— Ну а если так... если так, почему вы хотите меня убить? — В уголках глаз проступили две слезы, они не падали, становясь все крупнее и крупнее, — Мне только четырнадцать лет. Вы ведь знаете, мне только четырнадцать. Или вы, часом, что обнаружили про меня — старое что-нибудь? Но это все неправда, не было ничего. Я ничего плохого не сделал. И не видел, как другие делали, Я был связным — вот и все.

— Я тебе не сказал, что убит один из наших, — объяснил лейтенант. — Сержант Роццони, ты его знал. Его убил на холме кто-то из ваших.

— Будь он проклят! — прошептал Риччо.

— Правильно. Попадись он нам в руки!..

У Риччо пересохло во рту, он был не в силах пошевелить языком, не мог произнести ни слова, а ведь он знал, что, если сию минуту не заговорит, лейтенант подаст знак солдатам — и его поведут. Он вовремя овладел собой и сказал:

— Мне очень жалко, жалко, что так получилось с этим сержантом, но ведь, когда у вас раньше убитые были, с тех пор как я здесь, вы же меня не трогали!

— То было раньше.

— Помните, когда убили рядового Полаччи? — упорствовал Риччо. — Я даже помогал делать... как его... катафалк, и вы и не думали на меня сердиться.

— То было раньше.

Риччо мял в руках нижний край фуфайки.

— Но ведь я ни при чем. Мне только четырнадцать лет, и я был связным. Если по правде сказать, я всего второй раз донесение нес, когда меня поймали, клянусь. Я ни при чем. А приказание-то, приказание кто про меня дал?

— Разве ты не знаешь, кто здесь отдает приказы?

— Командир? — спросил Риччо. — Я его столько раз видел, вашего командира, тут, во дворе, и думаете, он на меня косо смотрел? Ничего подобного. Один раз показал мне хлыст, а сам смеялся.

— То было раньше, — вздохнул лейтенант, не находя в себе мужества поднять глаза на трех солдат.

— Я хочу говорить с командиром, — сказал Риччо.

— Нельзя. Да и бесполезно это.

— Так хочет командир?

— Разумеется. Здесь делается только то, чего хочет командир. Разве ты не знал?

Риччо тихо заплакал, тщетно шаря в кармане в поисках платка.

— Но ведь я, — сказал он, утирая слезы рукой, — я всегда себя хорошо вел, всегда слушался, Что вы мне велели, то и делал. Подметал, чистил сапоги, мусор выбрасывал, грузил и разгружал... А когда это будет?

— Сейчас.

— Прямо сейчас? — переспросил Риччо, приложив руки к груди. — Нет, нет, это невозможно. Постойте. Вы только меня… только со мной это сделаете? А с Беллини — нет?

— И с ним тоже, — ответил лейтенант. — Приказ касается и тебя и Беллини. За ним уже пошли на бойню.

— Бедный Беллини, — вздохнул Риччо. — А мы его не подождем? Так хоть мы вдвоем будем.

— Приказ, — объяснил лейтенант. — Мы не можем ждать. Ничего не... Смелее, Риччо, иди.

— Нет, — спокойно произнес Риччо.

— Пора. Возьми себя в руки.

— Нет. Я хочу видеть мать. Маму. Мне только четырнадцать лет. Это невозможно.

Офицер вскинул глаза на солдат. Двое из них — он понял — хотели, чтобы это скорее кончилось, из жалости хотели; третий смотрел на него злобно, с издевкой, как бы говоря: «С нашим братом они так не церемонятся, для нас у них одна увертюра — зубоскальство, а а ты тут сопли развел, ишь какой добренький. Хорош офицер! Да ты, видать, из тех, кто уже думает, будто правда не на нашей стороне и вскоре нам крышка. Ну а мы-то что? Может быть, у нас, у солдат дуче, камень вместо сердца?»

— Пора, Риччо, — повторил лейтенант, заметив, что третий солдат раскрыл объятия, собираясь принять в них Риччо, объятия палача.

— Нет, — ответил Риччо. — Мне только четыр... Лейтенант зажмурил глаза и сильно толкнул его в плечо — Риччо упал на руки солдату, и двое других бросились на помощь, притиснув мальчика, будто дверью. Они сдавили его так, что он не мог кричать и видны были только его дрыгающиеся ноги.

Солдаты потащили Риччо к воротам, лейтенант на свинцовых ногах шел сзади.

— Убийцы! Мама! Они меня убьют!

До проклятых ворот все еще было далеко, сержант, наверно, уже ждал, ворота стояли полуоткрытые.

Живой клубок неожиданно распался, как будто в центре его разорвалась бризантная граната, и в образовавшейся пустоте появился полуголый Риччо: он смотрел на офицера, показывая на него пальцем.

— Не трогайте меня! — заорал он на солдат. — Я сам пойду. Уберите руки, не прикасайтесь ко мне! Я сам пойду. Если вы Беллини расстреляете, с кем я останусь в этой чертовой казарме? Да я бы одной минуты здесь у вас не выдержал, попросил бы, чтобы меня расстреляли. Пусть солдаты не подходят ко мне! Я сам пойду.

Лейтенант жестом показал солдатам, чтобы они не подходили. Риччо сделал несколько шагов и остановился...

— Чуть не забыл, — спохватился он. — У меня в камере сладкий пирог, мне мама прислала. Я его только попробовать успел — маленький кусочек отщипнул. Я бы оставил его Беллини, но за Беллини тоже уже пошли. Отдайте пирог первому партизану, который попадет в вашу вонючую тюрьму. Будьте вы прокляты, если возьмете его себе.

Он вышел к реке, и солдаты закрыли ворота. Лейтенант постоял еще секунду и быстро вернулся на середину двора. Но и здесь он не мог оставаться, как будто боялся, что залп за стеной убьет и его. Быстрым шагом он направился к офицерской столовой.

Ударил залп. Все в казарме были, по-видимому, в курсе дела: никто никуда не бежал, ни о чем не спрашивал, не выглядывал из гигантских окон.

По городу пронесся гул и тут же умолк.

Лейтенант пригладил рукой волосы — ему показалось, что они встали дыбом, — и медленно, шатаясь от слабости, повернул к проходной — ждать Беллини.

13

В это время Мильтон направлялся к дому Фульвии, на последнем холме перед Альбой. Он проделал уже большую часть пути, уже осталась далеко позади вершина пригорка, откуда он увидел виллу. Затянутая пологом дождя, она возникла перед ним, как мираж. Дорога была сплошной лужей, по которой он шел вброд; деревья, кусты, трава облезли и поникли, измочаленные дождем.

Дождь оглушал. С вершины пригорка Мильтон ринулся вниз, в ложбинку, не то что боясь — мечтая поскользнуться. Пару раз он проехал на спине по склону, вцепившись обеими руками в кобуру с пистолетом, как будто это руль, кормило. Потом стал подниматься на пригорок, откуда снова увидит ее дом. Он спешил, не жалея ног, но продвигался вперед черепашьим шагом. Он кашлял и стонал. «Ну зачем я туда иду? Ночью я был не в себе, у меня наверняка начался жар и я бредил. Все ясно, нечего разбираться, уточнять, спасать. Никаких сомнений. Слова женщины, каждое слово, его смысл, его единственный смысл...»

Он поднялся на вершину и убрал со лба волосы, которые дождь то приклеивал, то вновь отрывал. Вот она, вилла, высоко на холме, по прямой до нее метров двести, не больше. Быть может, виной тому была густая завеса дождя, но Мильтон нашел виллу бесконечно безобразной, запущенной и обветшалой, как будто прошло не четыре дня, а сто лет. Стены были грязно-серого цвета, крышу покрывала плесень, деревья возле дома стояли мокрые, понурые.

«Нет, все равно, все равно надо идти. А что мне остается делать? Сидеть сложа руки я не могу. У садовника есть сын, пошлю его в город за новостями. Дам мальчишке... дам ему денег, кажется, у меня есть десять лир, пусть все и берет».

И опять он скользил под гору, потеряв на время из виду дом Фульвии. Мильтон спустился к речке, ниже моста. Вода покрывала камни, уложенные для перехода вброд. По щиколотку в ледяной, жирной от грязи воде, переступая с камня на камень, Мильтон перебрался на другой берег. Здесь он вышел на дорогу, по которой четыре дня назад возвращался с Иваном. Оказавшись на равнине, он зашагал яростно, под стать яростному дождю. «Во что я превратился? Я весь в грязи — сплошная грязь снаружи и внутри. Родная мать и та бы сейчас меня не узнала. Фульвия, ты не должна была этого делать. В особенности если учесть, что меня ожидало. Но ты не могла знать, что меня ждет, что ждет его и всех ребят. Ты ничего не должна знать, кроме одного: я люблю тебя. И я должен знать лишь одно — моя ли ты душой? Я думаю о тебе даже сейчас, даже в этой ситуации думаю о тебе. Знаешь, если я перестану думать о тебе, ты сразу умрешь… Но ты не бойся, я никогда не перестану о тебе думать».

Предпоследний подъем. Мильтон шел, закрыв глаза, согнувшись пополам. Когда он почувствует, что добрался до вершины, он выпрямится и откроет глаза, подарит им ее дом. Крупные капли свинцовой дробью били по голове, и порой ему хотелось кричать от нестерпимой боли. Неудивительно, что он не заметил человека, который двигался ему навстречу шагах в тридцати левее, за живой изгородью. Это был молодой крестьянин, он быстро шел полем, ступая на цыпочках по грязи, сжавшись в комок, как будто в любую секунду собирался броситься бегом и потому не давал себе расслабиться. Вскоре он исчез за стеною дождя.