Тропик ночи - Майкл Грубер

Секс был на высоте. Мы страстно желали друг друга с самого начала, так это оставалось и в дальнейшем. Кажется, я удивляла его в этом отношении, потому что выглядела застенчивой, неловкой, этакой выпускницей монастырской школы, но он, видимо, рассчитывал со временем избавить меня от католической стыдливости. Меня уже отчасти избавил от нее любовник энциклопедически образованный в области сексуальной техники и весьма виртуозный. Был ли Уитт настолько же хорош, как Марсель? И что значит «хороший» в этом смысле? Марселем я была по-детски увлечена до безумия, а Уитта любила, вот в чем колоссальная разница. Все, чему я научилась у Марселя, я положила к ногам или, если хотите, к пенису Уитта. В конечном счете большего ни потребовать, ни получить нельзя. Чем богаты, тем и рады. Могла ли я предвидеть происшедшее? Есть ли на это хоть малейшие указания в моем дневнике, которых я даже теперь не могу видеть? Он всегда старался сделать меня счастливой. И к моему восхищению, у него был на это особый дар. Однажды в день моего рождения он не поздравил меня, и я решила, что он забыл, но когда мы вернулись на свой роскошный чердак, там было полно цветов, я хочу сказать, тысячи и тысячи цветов. Однажды он нанял целый хор петь для меня под нашими окнами. В другой раз он взял меня с собой в музей, а потом усадил в такси, чтобы, как я думала, отвезти домой, но мы поехали в аэропорт имени Кеннеди, сели в «конкорд» и полетели в Лондон. Уитту нравилось делать меня счастливой.

Ладно, это всего лишь деньги, но он был к тому же очень внимателен ко мне. Когда он не работал, а это бывало часто и подолгу, у него не было других интересов. В отличие, кстати, от Марселя, который чуть ли не силком приобщал меня к жизни разных знаменитостей. Уитт часами слушал мои разглагольствования, причем далеко не всегда о таких предметах, в которых я хорошо разбиралась. Превосходный муж, не правда ли?

Есть еще одна маленькая деталь — его происхождение. В дневнике есть записи, касающиеся великого разоблачения, нашей ссоры и счастливого воссоединения. Я перечитываю их, чтобы разобраться заново. Мой раненый герой! Я молокосос в сравнении с моим раненым героем, тем более с героем гениальным. Марсель скрывался от нацистов, Уитт скрывался от белой Америки, мой отец скрывался от моей матери.

Я посетила родителей Уитта, не сообщив ему об этом. Стэна и Синтию Мур, Морристаун, штат Нью-Джерси. Я позвонила им и спросила, могу ли к ним приехать, они разрешили, и в конце весны в одно из воскресений я туда отправилась. Я нашла примерно то, что и ожидала: засаженная кленами улица с домами, выстроенными на разных уровнях, на подъездной дорожке новенький фургончик с наклейкой на заднем стекле, призывающей к амнистии, и с другой наклейкой, на бампере, с протестом против проводимого в штате референдума («Не голосуйте за список 171!»). На гараже закреплена корзина для баскетбола. (Уитт играл в баскетбол? Странно. Он даже на велосипеде ездил с трудом.) И наконец, сами Муры, симпатичные, либерально настроенные люди среднего возраста. Голосуют за демократов. Принадлежат к унитарианской церкви[74] (Синтия — крещеная еврейка), в прошлом пацифисты, борцы за гражданские права.

Дом их обставлен сборной мебелью без претензии на стильность; на стенах постеры в металлических рамках и оригинальные картины. В гостиной, где меня усадили на обитый коричневым вельветом диван, полно книг, и ясно, что их читали и читают; на одной из стен огромная стереосистема, вокруг нее громоздятся во множестве долгоиграющие пластинки и диски. Боюсь, что я (это я-то, которую с детства приучали не задавать неуместных вопросов!) применила к Мурам лучшие достижения техники антропологического опроса. К счастью, эта американская чета, видимо прошедшая сквозь горнило множества групповых собеседований разного рода, не предъявляла претензий по поводу вторжения в их частную жизнь. Они были без памяти рады новостям об их сыне.

Я узнала, что, когда Синди после очередного аборта в результате неудачной операции лишилась возможности иметь детей, они с мужем решили усыновить ребенка, и — вопреки предубеждениям расистски настроенных буржуа, — ребенка, принадлежащего к одному из угнетаемых меньшинств. Колесо судьбы повернулось и предоставило им возможность усыновить мальчика в возрасте десяти недель, мать которого родила его в больнице Бельвю в Нью-Йорке и улизнула оттуда на следующий день после родов, оставив фальшивый адрес. Они дали ему имя Малькольм (без всякой связи с кем-либо) Де Уитт (в честь незадолго перед этим скончавшегося отца мистера Мура). Он был просто куколкой. Это определение я услышала из уст миссис Мур и записала его. Куколка куколкой, но, как заметил тут же мистер Мур, с первой недели он был острым, словно гвоздик с большой шляпкой. Воспитывали его в соответствии с новейшими гуманитарными установками — много движения, много внимания, никакой слащавости, Моцарт в детской, Монтессори[75] до поступления в школу. И они хотели привить ему принципы уважительного отношения ко всем расам. У Муров было множество друзей среди афроамериканцев и знакомых, усыновивших детей иной расы. В церкви, которую они посещали, было полно таких ребятишек — маленьких корейцев, маленьких китайцев, маленьких чероки, маленьких мулатов всех оттенков кожи, — и Мурам это казалось преддверием Утопии. И это могло быть так. Господь благослови их щедрые души, славные они люди, вот что главное.

Я рассматривала в альбоме фотографии Уитта (или Малькольма, как его тогда называли): улыбающийся младенец, потом весело смеющийся малыш, начинающий ходить, потом потерявший несколько молочных зубов мальчуган лет шести, все семейство в Диснейленде, снимок, сделанный во время Хэллоуина — накануне Дня всех святых, снимок, сделанный на церемонии по случаю окончания школы — улыбка вполне официальная, а на следующих снимках она вообще исчезает, выражение лица у юноши либо холодное, либо сердитое.

Родители считали, что это издержки переходного возраста. Дети все такие. К шестнадцати годам все придет в норму. Сами они в школьные годы тоже бунтовали и познакомились в тюрьме, куда попали после демонстрации на Мэдисон-сквер. Так что они не особенно тревожились, хоть и чувствовали некоторую душевную боль. Он не любил их? Это невозможно. Они любили его!

Я разбередила рану. Уитт уехал в Чикаго продолжать образование. Успехи у него были отменные. Они считали, что Уитт готовится к карьере юриста, и даже не думали, что он начнет писать стихи. В первый год он не приехал на Рождество, не приехал потом и на короткие весенние и долгие летние каникулы. Получил работу. Они хотели слетать к нему и повидаться, познакомиться с его друзьями, посмотреть, как он устроился… Нет, он слишком занят. Слишком занят для отца и матери?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});