Пьесы - Бернард Шоу

Уже вечер, и в комнате темно, только уютно тлеют угли в очаге да в окно проникает тусклый свет керосиновых уличных фонарей; видно, что идет ровный, но упорный, теплый, не подгоняемый ветром дождь. На городских часах бьет четверть, и в комнату входит Джудит с двумя свечами в глиняных подсвечниках, которые она ставит на стол. От ее утренней самоуверенности не осталось и следа; она полна страха и тревоги. Она подходит к окну и смотрит на улицу. Первое, что она видит там, – это ее муж, под дождем торопящийся домой. У нее вырывается короткий вздох облегчения, очень похожий на всхлип, и она поворачивается к двери. Входит Андерсон, закутанный в насквозь промокший плащ.

ДЖУДИТ (бросаясь к нему). О, наконец-то, наконец-то ты пришел! (Хочет обнять его.)

АНДЕРСОН (отстраняясь). Осторожно, моя дорогая, – я весь мокрый. Дай мне раньше снять плащ. (Ставит перед очагом стул спинкой к огню, развешивает на нем плащ, стряхивает капли воды сошляпы и кладет ее на решетку очага и тогда только поворачивается к Джудит и раскрывает ей объятья.) Ну вот!

Она кидается к нему на грудь.

Не запоздал я? На городских часах било четверть, когда я подходил к дому, но городские всегда спешат.

ДЖУДИТ. Сегодня они, наверно, отстают. Я так рада, что ты уже дома.

АНДЕРСОН (крепко прижимая ее к себе). Беспокоилась, голубка моя?

ДЖУДИТ. Немножко.

АНДЕРСОН. Да ты как будто плакала?

ДЖУДИТ. Так, чуть-чуть. Не обращай внимания. Теперь уже все прошло.

Звук трубы где-то в отдалении.

(Она испуганно вздрагивает и отступает к креслу с резной спинкой.) Что это?

АНДЕРСОН (идет за ней, ласково усаживает ее в кресло и сам садится рядом). Король Георг, больше ничего, моя дорогая. Сбор в казармы, или сигнал на перекличку, или вечерняя зоря, или приказ седлать, или еще что-нибудь. Солдаты не звонят в колокол и не кричат в окно, если им нужно, а посылают трубача, чтобы он переполошил весь город.

ДЖУДИТ. Ты думаешь, есть все-таки опасность?

АНДЕРСОН. Ни малейшей.

ДЖУДИТ. Это ты говоришь, чтобы успокоить меня, а не потому, что в самом деле уверен.

АНДЕРСОН. Милая моя, опасность всегда существует в этом мире для тех, кто ее боится. Существует опасность, что наш дом сгорит ночью, однако это не мешает нам спать спокойным сном.

ДЖУДИТ. Да, я знаю, ты всегда так говоришь; и ты прав. Ну конечно прав. Только я, наверно, не очень храбрая, – и в этом все дело. У меня сердце сжимается всякий раз, как я вспомню про солдат.

АНДЕРСОН. Ничего, дорогая; храбрость тем дороже, чем больше она стоит усилий.

ДЖУДИТ. Да, должно быть. (Снова обнимает его.) Милый мой, какой ты храбрый! (Со слезами на глазах.) Я тоже буду храброй… вот увидишь: тебе не придется стыдиться своей жены.

АНДЕРСОН. Вот и хорошо. Очень рад это от тебя слышать. Так, так! (Весело встает и подходит к огню, чтобы посушить башмаки.) Заходил я к Ричарду Даджену, но не застал его дома.

ДЖУДИТ (встает, не веря своим ушам.) Ты был у этого человека?

АНДЕРСОН. Да ничего не случилось, милая. Его не было дома.

ДЖУДИТ (едва не плача, как будто этот визит – личное оскорбление для нее). Но зачем ты туда ходил?

АНДЕРСОН (очень серьезным тоном). Видишь ли, в городе ходят толки, что майор Суиндон собирается сделать здесь то же, что он сделал в Спрингтауне: взять самого отъявленного мятежника – ведь он нас всех так называет – и повесить его в назидание остальным. Там он ухватился за Питера Даджена, как за человека с худшей славой в городе; и все считают, что здесь его выбор падет на Ричарда, по тому же признаку.

ДЖУДИТ. Но Ричард сказал…

АНДЕРСОН (добродушно перебивая ее). Хо! Ричард сказал! Ричард для того и сказал, дорогая моя, чтобы напугать тебя и меня. Он сказал то, во что и сам, пожалуй, рад бы поверить, да простит его господь! Страшно представить, каково думать о смерти такому человеку. Вот я и решил, что нужно предостеречь его. Я ему оставил записку.

ДЖУДИТ (сердито). Какую записку?

АНДЕРСОН. Да вот, что я хотел бы сказать ему несколько слов по делу, которое его касается, и буду очень рад, если он зайдет сюда, проходя мимо.

ДЖУДИТ (окаменев от ужаса). Ты позвал этого человека сюда?

АНДЕРСОН. Именно так.

ДЖУДИТ (падает в кресло, прижав руки к груди). Хоть бы он не пришел! Господи, хоть бы он не пришел!

АНДЕРСОН. Почему? Разве ты не хочешь, чтобы я предупредил его об опасности?

ДЖУДИТ. Нет, это нужно, – нужно, чтоб он узнал, что ему грозит… О Тони, скажи… это очень дурно – ненавидеть богохульника и дурного человека? Я его ненавижу. Он у меня из головы не выходит. Я знаю, он принесет нам горе. Он оскорбил тебя, оскорбил меня, оскорбил свою мать…

АНДЕРСОН. А мы простим его, голубка, и все забудется.

ДЖУДИТ. Я знаю, знаю, что это дурно – ненавидеть кого-нибудь, но…

АНДЕРСОН (подходит к ней; шутливо-ласковым тоном). Полно, дорогая, не такая уж ты грешница, как тебе кажется. Самый большой грех по отношению к ближнему – не ненависть, а равнодушие; вот в чем существо бесчеловечности. В конце концов, моя дорогая, если присмотреться к людям, ты сама удивишься, до чего ненависть похожа на любовь.

Она вздрагивает от непонятного волнения – даже испуга. Его забавляет это.

Да, да; я говорю вполне серьезно. Вспомни, как многие из наших друзей, мужья и жены, мучают друг друга, подозревают, ревнуют, дня не дают друг другу дышать свободно – и, право же, больше похожи на тюремщиков или рабовладельцев, чем на любящих супругов. А теперь вспомни, каковы эти самые люди со своими врагами – щепетильны, сдержанны, независимы, исполнены достоинства, следят за каждым сказанным словом. Ха! Не приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что любой из них, сам того не зная, больший друг врагу своему, чем собственному мужу или жене? Да вот хоть ты, моя дорогая: сама того не зная, ты, право же, больше любишь Ричарда, чем меня!

ДЖУДИТ. О, не говори так, Тони, даже в шутку не говори! Ты не знаешь, как во мне все переворачивается от таких слов.

АНДЕРСОН (смеется). Ну, ну, не сердись, голубка! Он дурной человек, и ты его ненавидишь, как он и заслуживает. А сейчас ты меня напоишь чаем, правда?

ДЖУДИТ (полная раскаяния). Ох, я совсем забыла! Заставила тебя ждать столько времени! (Идет к очагу и ставит котелок на огонь.)

АНДЕРСОН (направляясь к шкафу и на ходу снимая сюртук). Ты зашила рукав моего старого сюртука?

ДЖУДИТ. Да, дорогой! (Хлопочет у стола, заваривая чай.)

АНДЕРСОН (переодеваясь в старый сюртук и вешая на гвоздь тот, который он только что снял.) Кто-нибудь заходил, пока меня не было?

ДЖУДИТ. Нет, только…

В дверь стучат.

(Она сильно вздрагивает, выдавая свое напряженное состояние, и отступает к дальнему краю стола, с чайницей и ложкой в руке.) Кто это?

АНДЕРСОН (подходит к ней и успокоительно треплет ее по плечу.) Ну, ну, голубка. Не съедят тебя, кто бы там ни был.

Она силится улыбнуться, едва сдерживая слезы. Он подходит к двери и распахивает ее. На пороге стоит Ричард, без плаща, в одной куртке.

Надо было вам прямо поднять щеколду и войти, мистер Даджен. У нас просто, без церемоний. (Радушно.) Входите.

Ричард непринужденно входит в комнату, останавливается у стола и неторопливо осматривается; когда ему на глаза попадается портрет духовной особы, он слегка морщит нос. Джудит упорно глядит на чайницу, которую держит в руках.

Дождь перестал? (Затворяет дверь.)

РИЧАРД. Ну да, кой… (Ловит взгляд Джудит, которая в это мгновение быстро и надменно вскинула голову.) Прошу прощения, но (показывая свою вымокшую куртку) – сами видите!

АНДЕРСОН. А вы снимите куртку, сэр, и повесьте ее у огня; моя жена извинит вас. Джудит, подсыпь еще ложку чаю на долю мистера Даджена.

РИЧАРД (смотрит на него, нагло прищурившись). Эх, деньги – волшебная сила! Пастор, неужели даже вы стали со мной обходительнее с тех пор, как я сделался наследником своего отца?

Джудит в негодовании роняет ложку.

АНДЕРСОН (ничуть не задетый, помогает Ричарду стащить с плеч мокрую куртку). Я думаю, сэр, поскольку вы не отказываетесь от моего гостеприимства, не может быть, чтобы вы так дурно его истолковали. Садитесь, пожалуйста. (Держа куртку Ричарда в одной руке, другою указывает на кресло с резной спинкой.)

Ричард, оставшись в одной рубашке, с минуту глядит так, как будто собирается ответить дерзостью; но потом, качнув головой, как бы в признание того, что священник одержал верх, послушно усаживается в кресло. Андерсон сбрасывает свой плащ со спинки стула на сиденье и на его место вешает перед огнем куртку Ричарда.