Голос зовущего - Алберт Артурович Бэл

крепкие брусья, и клетка лишь посмеивалась.

А вода в колодце за ночь покрылась ледком.

Теперь уже Берз не тешил себя надеждами, что выберется живым. Он знал, наступают последние дни, и он желал провести их в покое и здравом рассудке.

Об одном он сожалел — что не оставил после себя детей. С этим нельзя было тянуть, откладывать на более поздний срок, потому что более поздний срок так и не пришел.

На людей он не был в обиде. Он знал, его разыскивали, но что-то помешало найти.

Ночью мимо протопало кабанье стадо. Берз подумал: как хорошо, что клетка будет охранять его останки. Не то бы кабаны разодрали его после смерти. Не доверял он кабанам, не верил в их желудево-корневую диету.

Берз передумал всю свою жизнь в том мире и пришел к выводу, что, несмотря ни на что, жил полнокровно. Наслаждался работой. В свободное время превосходно развлекался. Любил и был любим. Имел друзей.

Возможно, были — да уж конечно были! — всякие изъяны, возможно, они с Эдите слишком предавались бестолковой беготне, мало времени уделяли друг другу. Погрязли в собственных заботах? Но сам он? Тоже думал больше о себе, меньше о других, и это казалось правильным. Пусть каждый позаботится о себе, пусть каждый сначала усовершенствует самого себя, а потом уж возьмется за исправление других, тогда и в мире будет больше порядка. Так он стремился жить, полагая, что это правильно. Я в ответе за все, что творится в мире? Чепуха! Будь в ответе прежде всего за себя, за свою работу, за свои отношения с людьми, покуда ты жив, не зарывайся в клетке эгоизма, и будь уверен, мир станет лучше.

Мы — вот верная форма ответственности.

Иной раз мысли сплетались, как пожелтевшие вьюнки на сухой ольхе, и он думал, что было бы хорошо дотянуться до ствола, протащить его в клетку и сжечь.

Дрова кончились. Спички — тоже. Орехи съедены.

По ночам подмораживало.

Он пил воду со льдинками. Вода в колодце на глазах убывала. Роднички перестали действовать.

Днем изредка светило солнце. Брусья клетки нагревались, а к вечеру, когда опускалась тишина и лес коченел на холоде, Берз слышал, как потрескивали остывавшие брусья. Может, атмосферный ревматизм разъедал клетку? Атмосферный ревматизм? Берз негромко рассмеялся. Один из брусьев прозвенел жалобно и нежно. Может, то была таинственная музыка клетки?

В небе появились снежные облака. Берз спокойно взирал на белых посланцев зимы. Какая разница, где умереть — в постели или в клетке, раздумывал он. Смерть в клетке и где бы то ни было одинакова.

Он считал, что все-таки победил клетку. Может, он ошибался, но считал, что победил. Со смертью — дело другое. Со смертью все обстояло просто. Смерть приходила без обмана.

Я сделал все, что мог. Не отчаивался. Не поддавался панике. Не пресмыкался перед брусьями клетки. До конца оставался верен себе. Теперь пришло время уйти. Я ни о чем не жалею. Я не понимаю тех людей, что бросили меня сюда. И не хочу их понимать. Они достойны презрения. Они будут наказаны. Я должен уйти. Клетка меня не держит. Так или иначе пришлось бы уйти. Раньше ли, позже. Я ухожу в здравом уме. Я потеряю только клетку, а клетка потеряет сердце.

Клетка потеряет сердце!

Он снова и снова шептал пророческие слова. Клетка жалобно позванивала остывающими брусьями. Жалобно? Для жалости клетка была чересчур бесчувственна.

Дверь открыта, можешь уйти! Он и раньше думал об этих мудрых словах Сенеки. Да, в любой момент он мог уйти из клетки в указанные Сенекой двери, уйти от клетки и мук, уйти от мороза, уйти от голода, грязи, уйти от страданий. Но именно в те минуты, когда он понимал безнадежность своего положения, какая-то пружина сжималась в нем, твердела воля, он распрямлялся, отметал мысль о самоубийстве. Уйти самому! Ну нет, такого удовольствия он клетке не доставит.

Ни с чем не сравнимая радость первой любви, первое утро, первая ночь, первый ломоть хлеба, первый восторг, первый склон, первое здание, первое признание и первый ушат холодной воды, первая клетка, первый и последний штрих уголька по бетонному полу, клетка последняя — все это были бессвязные слова, смутные образы, невозможно было их собрать воедино, все испарялось в пространстве и времени клетки.

Мои родители меня переживут. Им будет больно меня потерять. Будет больно, как и всякому отцу, всякой матери. Больно будет жене. Мои сверстники меня переживут. Для мира я буду потерян. Но те немногие постройки, что я возвел, останутся. Для людей я не буду потерян.

Будь у меня возможность взглянуть в зеркало, я бы не увидел бетонного пола, покрытых ржавчиной и струпьями сурика стальных брусьев, прошлогодней листвы и ореховых скорлупок, гнилой соломы и осклизлых досок корыта, нет, я бы увидел свое человеческое лицо, потому что, живя в клетке, я не уподобился клетке.

Я остался человеком.

Последние дни он то и дело впадал в беспамятство и лежал в палатке, выставив голову наружу.

На лицо падали снежинки. Нежные, бесплотные, как забытье. Снежинки таяли, ручейками текли по щекам, лотом снег, словно маской, припорошил лицо. Только два темных отверстия — там, где прорывалось дыхание, — говорили о том, что человек еще жив.

Сквозь снежную опушку на бетонном полу проглядывали четкие линии сделанного углем рисунка.

Берз лежал белый, как снеговик. Письмо, последнее прости, промелькнуло в затухавшем сознании. И подпись: Мумий. Под снежной маской, похожей на полотняные покровы, пропитанные бальзамирующим веществом, еще угадывались черты лица. Повалил густой, мягкий снег. Вскоре Берза совсем занесло. Лишь округлая, вытянутая фигура посреди тесной палатки. Мумия в саркофаге.

Прибежала лиса, постояла у клетки, переминаясь с ноги на ногу, и убежала по своим лисьим делам.

Вдоль оврага шли люди.

Под снегом хрустели сучья, люди обходили поваленные деревья, перелезали через них. Провожатый, местный лесник, не переставал удивляться, вот уж никогда бы не подумал, что в позабытом богом месте могла разыграться такая трагедия. Немцы-фашисты в сорок четвертом году проложили дорогу к глухому оврагу и устроили тут не то школу для разведчиков, не то какую-то лабораторию. В одном из деревянных бараков помещался карцер — здоровенная клетка. Барак-то сгорел еще в сорок пятом. Дорога к оврагу заросла, кругом непролазная чаща, редко кто сюда забредет, разве цыган-бродяга. Был еще один пенсионер-романтик, все скитался по лесам, вместе с лошадью жил в лесах, только это давно, года два назад, теперь уж тут никто не бродит.

А запор в клетке так