Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Почти полвека назад мы с Лецем совершали долгую прогулку — от дома Союза писателей в Варшаве до чудесного парка Лазенки и назад. Это красивейшая улица польской столицы. Лец говорил без умолку, а я, по мнению многих, не особенно молчаливый, слушал его молча, довольствуясь время от времени краткими репликами. Все, что он рассказывал, интересовало и забавляло меня, включая его импровизированные и, к сожалению, никогда не записанные немецкие каламбуры. Примерно через час Лец вдруг сказал: «Так больше не пойдет. Мы говорим все обо мне да обо мне. Давайте теперь поговорим о вас. Как вам понравилась моя последняя книга?» Я рассказывал об этом многим коллегам, это высказывание вновь и вновь цитировали и часто приписывали другим авторам. Так возник международный ходячий анекдот, ставший уже классическим.

В Германии в 60-70-е годы Лец входил в число немногих пользовавшихся успехом, почти прославленных польских авторов. Таким необычным резонансом он был обязан не своей лирике, действительно значительной, а единственно афоризмам. «Непричесанные мысли» Леца, ставшие продолжением немецкой традиции — от Лихтенберга, Гейне и Шопенгауэра до Карла Крауса, — расходились тысячами экземпляров в отличном переводе Карла Дедециуса и бесчисленное число раз перепечатывались в газетах.

Мои контакты с Лецем достигли кульминации в 1964 году. Я пользовался в то время его симпатией, он был, пожалуй, даже привязан ко мне, ценил меня и, может быть, считал меня тогда выдающимся критиком. На то имелась одна-единственная причина: в «Цайт» появилась моя восторженная рецензия на «Непричесанные мысли». Как мне кажется, это была первая и последняя рецензия, написанная мною, которую он читал. История старая, но она вечно остается новой: отношение автора к критику зависит от того, что этот критик написал о нем, в особенности о его последней книге. Научился ли я и этому у Леца?

Он не дожил до старости. Больной раком, Лец почти до последней минуты работал над своими рукописями. Почти до последней минуты, ибо, когда в начале мая 1966 года в санаторий под Варшавой, где он находился, принесли листы его последней книги, он только махнул рукой: «Теперь у меня есть занятие поважнее — умирать».

Немного позже он умер. «Жаль, что в рай надо ехать на катафалке», — говорится в его «Непричесанных мыслях». И еще: «Часы бьют. Всех».

На его похоронах в почетном карауле стояли выдающиеся писатели, были отданы воинские почести, молодой поэт нес на шелковой подушечке ордена покойного. Погребение сопровождалось салютом. Плута и шута хоронили как героя. Да, Польша — странная, оригинальная страна. Не знаю, был ли героем Станислав Ежи Лец. Но я уверен, что он был самым значительным автором афоризмов второй половины нашего столетия.

Из моей службы в пропагандистском подразделении, которое должен был создать Лец, ничего не получилось. Через несколько дней после нашего разговора пришел приказ о том, что польская армия должна отказаться от создания этого подразделения. Может быть, оно оказалось нежелательным для русских. Но мы с Тосей были мобилизованы, и, значит, нас надлежало как-то использовать. Подумавшей об этом референтке по кадрам — в польской армии служило много женщин — пришло в голову, что мы более или менее хорошо владеем тремя иностранными языками, и она направила нас в военную цензуру, которую организовывали в соседней деревне.

Нельзя сказать, что мы были недовольны этим. Лец спрашивает в своих «Непричесанных мыслях»: «Слова излишни? А где же расположить то, что стоит между словами?» Вот это нам и надлежало искать — то, что спрятано между словами и строками. В письмах и открытках, — книги не входили в компетенцию этого цензурного ведомства, — нам следовало разыскивать тайное содержание, двойное дно. Это казалось нам в высшей степени увлекательной задачей. Позже я узнал, что во время войны известные писатели интересовались письмами, отправлявшимися через полевую почту, и иногда искали сотрудничества с военной цензурой, как, например, Роберт Музиль в габсбургской армии или Эрнст Юнгер в вермахте.

Но как мы могли без соответствующего образования суметь обнаруживать скрытое, зашифрованное? Уж конечно, думалось нам, мы научимся, и нашим командирам известны тонкие методы обнаружения тех, кто хочет использовать полевую почту для своих темных махинаций. Нам было ясно, что работа в военной цензуре потребует от нас высочайшей проницательности. Да уж ладно, справимся, утешал я себя. Вскоре, однако, выяснилось, что дело обстояло совсем по-другому, нежели мы наивно представляли себе. В следующие дни в деревню, где размещалось цензурное подразделение, прибыли приписанные к нему солдаты. Мы были удивлены, а вскоре почти потеряли дар речи. Прибывшие крестьянские сыновья выделялись той простотой, что хуже воровства. На протяжении пяти лет немецкой оккупации в Польше выросло поколение полуграмотных, во всяком случае людей с минимальным общим образованием, а именно этого и хотели немецкие власти.

Что могли делать эти парни в столь деликатной сфере, как цензура? Конечно, понадобятся и часовые. Вот только сейчас часовые и без того были видны повсюду. Но мы скоро узнали, что эти простые солдаты должны были работать именно цензорами. В этом заключалась первая неожиданность. Вторая же состояла в том, что солдаты оказались не столь уж плохими цензорами. Для этой работы требовались скорее прилежание и добросовестность, нежели образованность и ум. Цензуре следовало прежде всего проверять, не выдавались ли в письмах, которые писали домой большей частью молодые солдаты, военные тайны, не содержались ли в них данные о применяемом оружии или о месте дислокации части. Кроме того, нельзя было пропускать писем с таинственными или непонятными сообщениями и намеками. Все, что казалось цензору подозрительным, он должен был предъявить старшему цензору, которому, если он оказывался не в состоянии сам принять решение, следовало обратиться к инспектору.

Так как в польской армии, находившейся под советским командованием, выпускники средних школ попадались лишь изредка, и даже офицеры не всегда могли похвастаться средним образованием, нас сразу же повысили, хотя мы и понятия не имели о службе в цензуре. Тося стала старшим цензором, я — инспектором. Во главе цензорского подразделения стояли, что тогда было обычно, два офицера, делегированных Советской армией, носивших польскую форму и на худой конец способных объясняться по-польски. При самом большом желании нельзя было сказать, что эти офицеры отличались особой интеллигентностью.

Если я не ошибаюсь, в пору нашей работы в военной цензуре не случилось ни одного серьезного разглашения тайны. Недостатка же в курьезах не было. Так как в Москве уже планировалось создание немецкого коммунистического государства, Ульбрихт со своими людьми готовился ехать в Берлин и имел силу прекрасный лозунг Сталина о том, что Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается, то в разгар войны против Германии антинемецкие высказывания в письмах, отправлявшихся полевой почтой, пусть даже самые безобидные, строжайше запрещались. Солдатам не разрешалось писать: «Черт бы побрал всех немцев» или «Мы прогоним немецких бандитов», а надлежало писать: «Черт бы побрал всех нацистов (всех гитлеровцев)» или «Мы прогоним нацистских (гитлеровских) бандитов». Если прямодушный солдат употреблял слово «немецкий» с пренебрежением, а то и со злобой, то цензору с помощью чернил приходилось делать его невидимым. Интеллектуальный уровень цензоров и их техническая оснащенность не уступали друг другу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});