Горменгаст - Мервин Пик

— Да, мадам.

— Ты надел войлочные туфли?

— Да, мадам.

— В таком случае ты можешь войти. И Моллуск вошел.

— Посмотри внимательно вокруг себя, Моллуск! Я говорю, посмотри внимательно вокруг себя! Нет, нет, нет! Возьми щетку для вытирания пыли! Нет, нет, подожди! Я сказала: подожди! (Моллуск стоял не двигаясь.) Я позвоню в колокольчик. — Ирма позвонила; в дверях появилась еще одна голова. — Это ты, Ткан?

— Да, мадам, это я, Ткан.

— Вполне достаточно сказать: да, мадам. Совершенно достаточно. Как тебя точно зовут, совсем не важно. Это не имеет никакого значения, никакого. Отправляйся в кладовую и принеси перьевую щетку для Моллуска. Иди, иди. А где ты, Моллуск?

— Я тут, рядом с вами, мадам.

— А, да, действительно. Ты побрился?

— Да, и весьма тщательно, мадам.

— Прекрасно, Моллуск. Мои глаза меня подводят. Твое лицо кажется таким темным... Ты должен, так сказать, не оставить здесь камня на камне, не пропустить ни единого. Ты меня понимаешь? Пройдись по гостиной, туда-сюда, туда-сюда, много раз, без остановки — ты понимаешь меня, Моллуск? Ткан должен быть все время рядом с тобой. Ты должен искать пылинки, которые, может быть, я сама не заметила. Так ты надел войлочные туфли? Кажется, ты говорил, что надел?

— Да, мадам.

— Хорошо. Прекрасно. Кто это зашел? Ткан? Это Ткан? Хорошо. Прекрасно. Он должен быть все время рядом с тобой. Четыре глаза лучше, чем два. Но перьевой щеткой должен пользоваться только ты, кто бы эту пылинку не увидел. Я не хочу, чтобы что-нибудь здесь нарушили или перевернули, а Ткан такой неуклюжий. Ткан, ведь ты неуклюжий?

Старик Ткан бегал целый день по разным поручениям; он считал, что его, старого и преданного слугу, не ценят должным образом, и он сказал нечто вроде того, что он «не судья в этом вопросе». Это была его единственная линия обороны; он мог лишь повторять эту фразу, но отступать дальше ему было некуда.

— Да, да, ты очень неуклюж, — повторила Ирма, — Очень. Ну, беги, беги. Как ты неповоротлив, Ткан! Очень неповоротлив.

И снова старик сказал, что он не судья в этом вопросе, а затем в порыве тщедушного возмущения резко повернулся. Поворачиваясь, он запутался в собственных ногах и, чтобы не упасть, ухватился за маленький столик, стоявший рядом. Высокая алебастровая ваза грозно качнулась в одну сторону, потом в другую. Моллуск и Ткан, открыв рот, с ужасом смотрели на раскачивающуюся как маятник вазу, но, парализованные страхом, не могли двинуться с места.

А Ирма, ничего не заметив, поплыла по гостиной. Она шла медленно, лениво; ей казалось, что такой способ передвижения должен производить впечатление и обеспечивать ей достаточную безопасность. Она плыла по серо-зеленому ковру, раскачиваясь, время от времени останавливаясь и поднимая безвольно повисавшую руку — очевидно, она практиковалась в том, как подавать руку для поцелуя Профессорам. Во время этой мимолетной близости, навязанной Ритуалом, она будет держать голову вот так, слегка наклоненно, удостаивая того, кто прикасается губами к костяшкам ее руки, лишь мимолетным взглядом.

Зная, что Ирма без очков плохо видит, Моллуск и Ткан смотрели вслед удаляющейся хозяйке и, не боясь, что она заметит отсутствие какой бы то ни было деятельности с их стороны, производили лишь некоторый шум, долженствующий быть свидетельством их усердия.

Но долго им этого делать не пришлось — открылась дверь и в комнату вошел Доктор Хламслив. Он был облачен в вечерний костюм и выглядел еще более элегантным, чем обычно. На его груди поблескивало несколько медалей, которыми Горменгаст наградил его, а в узком пространстве между лацканами на белоснежной рубашке покоились алый Орден Побежденной Чумы и Тридцать Пятый Орден Плавающего Ребра, подвешенные на широких лентах. В петлице была орхидея.

— Альфред, — воскликнула Ирма, — скажи мне, ну как я выгляжу? Как я выгляжу в твоих глазах?

Хламслив оглянулся по сторонам и молча, одним движением руки отослал слуг из комнаты.

Он не появлялся целый день, проспал после обеда пару часов безо всяких сновидений, и это помогло ему к вечеру оправиться от кошмаров, которые мучили его всю ночь. И теперь он выглядел свежо, как полевой цветок, хотя и не столь же пасторально.

— А, я вот что тебе скажу, Ирма, — воскликнул Хламслив, склонив голову набок и обходя Ирму со всех сторон, — скажу тебе вот что: ты создала из себя нечто такое, что... Если это не произведение искусства, тогда я и не знаю, что это такое... Клянусь всем тем, что сияет, ты сногсшибательна! Боже, я тебя с трудом узнаю! Повернись, моя радость, повернись! Ой-ля-ля! Какое достоинство! Подумать только, что в наших жилах течет — хоть и вяло — одна кровь! Просто смущение охватывает.

— Что ты этим хочешь сказать, Альфред? Я думала, ты... восхищаешься мною и хвалишь мои усилия! — Голос Ирмы, когда она произносила это, слегка дрогнул.

— Именно это я и делал, именно это! Но скажи мне, дражайшая моя сестра, что — если не считать твоих светозарных ничем не прикрытых очей и твоего общего игривого настроения, — что так изменило тебя, что, так сказать... ага... ага... Гм... а, я понял, я понял! Клянусь всем тем, что может раздуться, — ну, конечно, как я сразу не догадался, дурачок! — ну, конечно, у тебя появилась грудь, моя восхитительная! Хотя, может быть, я ошибаюсь?

— Альфред, не тебе доискиваться, есть у меня грудь или нет!

— Боже упаси, Боже упаси, конечно нет!

— Но если тебе уж так надо знать...

— Нет, нет, нет, НЕТ! Я полностью оставляю это на твое усмотрение!

— Так не хочешь меня выслушать? — Ирма была готова расплакаться.

— Ну почему же, если ты настаиваешь, я готов слушать. Говори, расскажи мне все.

— Альфред, тебе нравится, как я выгляжу? Ты ведь сказал, что нравится?

— Да, нравится. Очень нравится. Просто... просто я тебя знаю так давно, и...

— Насколько мне известно, — чуть ли не выкрикнула Ирма, перебивая брата, — женский бюст таков, каким...

— Каким его сделаешь? — вопросил Хламслив, встав на цыпочки.

— Вот именно! Вот именно! — победоносно вскричала Ирма. — И я сделала себе бюст, Альфред! Я чувствую гордость за него! Он сделан из грелки, весьма, надо сказать, дорогостоящей, особой грелки.

Наступило долгое молчание, в котором, однако, отсутствовало какое бы то ни было направление. Когда наконец Хламсливу удалось собраться и восстановить несколько нарушенное самообладание, он открыл глаза.

— Ну, и к которому часу ты ожидаешь гостей, мой друг?

— Тебе это известно не хуже, чем мне! В девять часов, Альфред. Может быть, нам позвать шеф-повара?

— Зачем?

— Ну, для того чтобы дать ему последние указания.

— Как, опять?

— Но, мой дорогой, в таких делах ничего не бывает окончательно последним.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});