Сын башмачника. Андерсен - Александр Трофимов

   — Разве актёры едят? — отшутился композитор.

Андерсен улыбался, слыша сочувствующие голоса. Его голос готов был подружиться с ними.

Всем вдруг стало весело. Катализатором отменного настроения стал уличный оборвыш, променявший улицы Оденсе на улицы Копенгагена. Но для нищих все улицы одинаковы.

   — Как вас зовут, молодой человек? — вывел его из замешательства странный женский голос.

   — Ганс Христиан Андерсен, — отрапортовал гордец.

   — Покажите нам, Андерсен, что вы ещё умеете. — Голос серебрился.

   — Я хорошо декламирую из комедий Хольберга!

   — Прекрасно, — констатировал Сибони, — мои гости с удовольствием вас послушают, многим из них нравится Хольдберг.

   — Я думаю, он нравится всем, — вконец осмелел незваный гость.

Сколько напора было в этом сыне улиц, плоде прачки и башмачника, мечтающего о профессии актёра, чтобы выразить в ней захлёстывающие его чувства.

   — Что же вы, читайте, — сдвинул его всё тот же женский голос с места, — мы слушаем.

Андерсен стал читать. Он читал и думал об отце, о том, что жалко, что он умер и не может услышать, как сын читает гостям директора консерватории их любимые отрывки. Хольберг — нерв народа, он понятен богатым и бедным, злым и добрым, его открытые чувства доступны всем.

В его словах расцвели все лесные цветы, которые они видели с отцом, летали все бабочки, желудились все дубы, всё население Оденсе жило в этих строчках. Он пил эти строчки. Он чувствовал их как продолжение своей жизни. Его страсть находила в них своё русло. Они усиливали его сердце.

Вот, вот, вот — та самая бабочка, которую он чуть не поймал в пятилетнем возрасте, сейчас порхала посреди комнаты, и никто её не видел или не хотел видеть. Как с цветка на цветок, с фразы на фразу перелетала эта разноцветная бабочка. Она кружилась по комнате в гениальном танце. Она помогала ему декламировать, прилетев оттуда — из жизни отца. Свои вдохновенные крылья она дарила ему; как хорошо, что он тогда не поймал эту бабочку, а только любовался ею.

Он кончил читать — и она исчезла. И хорошо — её ведь не поймали, — пусть летает так, чтобы её никто не увидел и не поймал... Она станет помогать ему своим ласковым полётом, своим гениальным тельцем.

Гости зааплодировали его вдохновенью. Это провинциальное вдохновение всегда сильнее профессионального городского, оно вездесуще, хотя и действует короткое время.

Он подействовал на гостей. Они захотели ему помочь. Поэт Баггесен и композитор Вейзе собрали у гостей семьдесят риксдалеров. Это был его первый гонорар! Можно было подумать, что за него кто-то молился...

Эти деньги оттопыривали карман и грозили сытной едой. Но этих угроз Андерсен не боялся.

Холодная, седая копенгагенская погода сделала своё дело: сапоги, которыми он так гордился, разорвались, холод продирал до костей, а голос требует тепла, уважения, солнышка. И он обиделся и покинул Андерсена. Навсегда? Кто знал это? Юноша страдал, ведь голос был его единственным богатством, тропинкой на сцену. Судьба устроила ему очередное испытание на прочность.

Страдая, Андерсен бродил по многоликому городу, словно в надежде отыскать пропавший голос... Но он не находился. Он не хотел возвращаться в холодную мансарду, ведь звёзды не греют...

ГОРОДСКИЕ СКИТАНИЯ. НАВСТРЕЧУ МЕЧТЕ. ГИМНАЗИСТ

Конец театрального сезона 1822 года был особенно трудным в жизни Андерсена. Он много писал, ходил в хоровую и балетную студии, узнавал всё больше интеллигентных людей, положительно относившихся к нему, наконец, он ждал решения от дирекции театра...

Времени у него было много, он был предоставлен самому себе, гости и книги вот и все его занятия. Он любил бродить по улицам Копенгагена, то больным, то спесивым, то прекрасным, заглядывал в сады и говорил с цветами. Его романтизм расцвёл под влиянием старушечьих сказок, книг, одиночества и природы. Философию он не любил: аналитический ум враг романтизма. Поэзия подкармливала его мысли, помогала быстрее наши общий язык с цветами, деревьями, дождиками, она говорила, что нет вокруг мёртвых предметов, рождала желание откликнуться свежим словом, он впитывал всё своим пытливым сердцем как жаждущая земля — ливень.

Он успокоился, будущее уже не представлялось ему совершенно трагичным, как в первый год копенгагенского мученья, но мы не можем знать о судьбе нашей больше её самой...

После шести недель счастливого ожидания очередная пьеса пришла обратно с уничижительным письмом, где говорилось о безграмотности автора...

Его уволили из двух школ, балетной и хоровой; ни там, ни тут он не подавал никаких надежд, был совершенно лишним...

Он ясно понял: без образования он останется никем и ничем. Зачем талант, если ничтожное оденсевское образование не позволяет выразить мысли и чувства так, чтобы от них загорались и другие.

Ганс Христиан Андерсен никогда бы не стал Андерсеном, если бы это остановило его. Что же делать, что же делать? А, вот, он неё запомнил сюжет из рассказа Самсе! Самое время, чтобы написать трагедию по этому сюжету... Начало пьесы покорило самого Андерсена, но требовалась похвала знатока. Ему не хотелось читать свои страницы кому-то из знакомых, пьеса слишком хороша, её нужно прочесть новому ценителю, который не догадывался бы о его безграмотности, об отсутствии образования, который смог бы увидеть только его страсти, его возвышенную душу.

Адмирал Петер Вульф — как раз тот самый человек. Сказано — сделано. Узнан адрес, и молодой драматург, вооружившись юношеским тщеславием, отправился в гости к незнакомому переводчику Шекспира.

Отказавшись позавтракать с хозяином, от неожиданности предложившим гостю позавтракать вместе с ним, он встал в приличествующую, по его мнению, данному моменту позу: молодой гений читает свою гениальную пьесу переводчику гениального Шекспира. Энергично прочитав очередное произведение, он спросил наконец-то мнение хозяина. Тот долго смотрел на долговязого чтеца с горевшими глазами, подумал, что «горящие глаза» — давно штамп, но для странного драматурга — это не штамп, а образ жизни. Он улыбнулся одобрительно, понимая, что страсть способна выявить свой талант при благоприятном стечении обстоятельств, но умная бесстрастность всегда вырастает в посредственность... А вот истинная страсть, если её не зальёт жижа жизненной пошлости, всегда восторжествует над временем, старающимся втоптать человека в грязь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});