Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

наполовину в доспехах и с мечом.

Около него сосредотачивались все, которые были в плохих отношениях с Болеславом.

Оба князя не много могли сделать, чтобы защититься от опасности, которую предвидеть было трудно, – а епископ суетился, бегал, был деятельным и, как сетью, обвил вокруг тех, которым хотел отомстить за себя.

Сила его росла.

Этот дерзкий человек имел ту несломимую силу воли, которой поддаются более слабые люди. Он подкупал их энергией, хитростью, щедростью, верой в себя и удачей, какая до сих пор ему сопутствовала. Он вёл жизнь скорее могущественного землевладельца, чем пастыря, костёл сдавал своим любимцам, сам охотился, забавлялся и объезжал панские дворы. Привычки он вовсе не изменил, хоть уже возраст, тяжесть, живот указывали на более спокойный вид жизни. Не был это, однако уже тот Павел первых лет епископства, не дающий ничем себя запугать и омрачить.

Находили на него минуты погружения в себя и внутренней тревоги. Ночью в комнате должен был гореть свет. Сон имел неспокойный, были сновидения, из которых в страхе просыпался. Иногда, возвращаясь с охоты, он мчался домой, велел запирать двери, точно его преследовали какие-то призраки.

Его люди рассказывали, что похищенная некогда из монастыря монашка теперь постоянно как тень ходила за ним, и что это, должно быть, был призрак или привидение, потому что схватить её никто не мог.

В костёле во время богослужения видели, как он вдруг срывался, оглядывался вокруг, дрожал точно от страха. Ксендзы шептали, что какие-то чудовища и оборотни виделись ему в женских фигурах, что однажды с ним в костёле говорил волк.

Однажды епископ признался ксендзу Шчепану, что имел такое видение во время богослужения и слышал голос, вызывающий его к покаянию. Бету, которая часто встречалась ему на дороге, Павел велел преследовать, назначил награду Виту, если бы каким-либо образом убрал её со света.

Это казалось лёгким, потому что епископ не раз встречал её одну, гуляющую по городу, в полумонашеском одеянии, в накидке, с распущенными волосами, оборванную. Сколько бы раз она не видела его, бежала к нему, грозя кулаками и бросая отвратительные слова.

Привлечённые наградой более смелые отправлялись за ней, но она выскальзывала из их рук чудесным образом, исчезала, казалось, пропадает под землёй. Люди утверждали, что её какая-то неземная сила защищала.

Наконец и самых смелых охватывала тревога. Вит поклялся, что должен её схватить, хоть бы пришлось из-под земли доставать. Когда он выбрался в эту экспедицию, несколько дней его не было, а потом дали знать, что рядом с Вислой нашли его тело, по которому, хотя признаков убийства не было, догадались, что умер не своей смертью.

Епископ опасался ходить в костёл Св. Вацлава, но, хотя сначала никогда не объявлял, куда ехал, встречал её в других костёлах. Однажды в монастыре в Сонче он был уверен, что видел её за решёткой; послал выследить, действительно ли там была она, чтобы не выпустили её больше на свет, но монашки поклялись, что никогда её там не было.

На охоте в соседнем лесу, когда он отбивался от других охотников, он встречал её, жаловался на это. Однажды, когда она появилась у него на дороге, с его лошадью что-то случилось и она не могла тронуться с места, хотя шпорой он её до крови искалечил, и вынужден был слушать её смех и издевательства; когда прибежали люди, нашли его от гнева и тревоги почти бессознательным.

Эта безумная справлялась удивительным образом; когда поначалу она нуждалась в опеке Кжижана, сидела в замке, не смея выходить из него, позже такой набралась отваги, что свободно сновала по городу, околице, а иногда её по несколько дней не было дома.

Возвращалась потом босая, с окровавленными ногами, с распущенными волосами, в порванном платье, с распушенными волосами, похудевшая, бледная, уставшая, голодная. Падала на постель и каменным сном, похожим на смерти, засыпала иногда на двое суток. Кжижан, уязвлённый состраданием, сидел при ней и от отчаяния сетовал. Потом она вставала, немного помня, что с ней делалось, а, отдохнув, начинала новые экспедиции.

Никто ей не говорил, где могла встретить епископа, Зоню видела редко; каким-то предчувствием, которое никогда её не подводило, она находила его всегда на своей дороге.

Иногда, остановившись вдалеке, сложив на груди руки, она мучила его уставленным на него взором и громким смехом.

А она имела тот сатанинский смех со скрежетом зубов, со слезами на глазах, который кровь остужает в жилах.

После смерти Вита челядь за самые большие сокровища не хотела отважиться преследовать её. Её признавали инструментом Божьей казни за осквернение монастыря и похищение женщины, которая давала монашеские обеты. Люди видели около неё полчище духов, которое её окружало.

Когда она показывалась на рынке или останавливалась на улице, все привыкли предсказывать, что епископ должен был находиться где-то неподалёку. Порой она ждала, опираясь на забор, со страшно вывернутыми глазами, а люди обходили её молча, не смея раздражать словом. Так потом была уверена, что её уважают и жалеют, что голодная входила в дома. Садилась отдыхать на лавку, пила у дверей из ведра, а когда бормотала, прося хлеба, никто ей не отказывал.

Жалко было глядеть на эту молодую ещё и красивую женщину, которая так страшно добровольно опустилась – несла такое тяжёлое пакаяние.

В её взгляде было что-то такое, что встревожила бы самого смелого, взглянув на него. Только дети бегали за ней вдалеке.

В костёле никогда не видели её молящейся, становилась на паперти либо в самой святыни с краю, бросая безумные взгляды, ни преклоняя колен, ни склоняя головы при звуке колокола.

Люди говорили про неё: безумная; хотя ею не была.

Не лучше с ней было старому Кжижану, который, брат или нет, привязался к бедной, сначала, может, с другими мыслями, теперь из сострадания поднимая тяжкое бремя.

Распоряжалась у него, как хотела, приходила, когда ей нравилось, вставала, шла часто ночью, когда ей что-нибудь привиделось.

После смерти Вита, не в состоянии обойтись без услуг, для которых ему всегда был нужен человек с потерянным имением, взял Павел другого бедного родственника, землевладельца, коего из-за чёрных волос звали Вороном.

Родовых фамилий в то время почти не использовали, но зато не было человека без прозвища. Многие из них переменились потом в родовые имена.

Ворон, которого более близкие уменьшили до Воронка, был огромный малый, а епископ, может, выбрал его из-за этого роста и предпологаемой силы, которая была ему необходима на охоте и в дороге.

Но этот гигант, такой устрашающий для глаз, в действительности был с довольно