Беседы с Vеликими - Игорь Свинаренко

– Не понимаю, в чем дело… Я просто разбирался: что такое Куршевель? Он тогда только недавно раскрутился. Шесть лет назад Ксения Собчак стала героем поколения. «Пупсик земли» – был такой про нее очерк.

– Это в «Намедни»?

– Да, конечно. Мы не были с Собчак знакомы в то время, сейчас она сказала, что очень мне признательна. Она поняла, что лучший пиар, к тому же бесплатный, – это пиар отрицательный. Она решила: и дальше надо вести себя так же. Надо демонстративно требовать бутылку «Кристалла» за 1500 евро, при включенной камере материть маникюршу с визажисткой и швыряться косметичками. Гламур тогда, в 2002-м, возникал как новая национальная идея, начинались пресловутые тучные годы. И потом, я не думаю, что носил пиджаки дороже, чем у них. А во-вторых, пиджаки были моей формой рабочей, как у уборщика сатиновый халат, а у меня висели в студии эти пиджаки. Франческо Смальта, по-моему.

– Там они и висят?

– Нет. Меня заставили их выкупить по остаточной стоимости, а она немаленькая была.

– Вычли из зарплаты?

– Да, при увольнении. Пару вещей я подарил, а костюмов пять-шесть никуда не смог пристроить, так и висят, ни разу не надеванные. Теперь уж они и из моды вышли – на трех пуговицах уж не носят.

– А ты забери к себе в деревню, мужики будут ходить косить.

– Там уже никто не косит. В деревне ни одной коровы не осталось.

Человек из «ящика»

Модный холеный умник Леня Парфенов превращался в классика – в хорошем смысле слова – у меня на глазах. Я легко могу вспомнить какой-нибудь 92-й или 93-й год, когда он только начинал делать свои изысканные хладнокровные репортажи с постмодернистскими интонациями, с непременным стебом. Я смотрел на него с теплым интересом: ведь я тогда нес унылую службу в газете, делал что скажут, – он же придумывал новую эстетику, строил ее, и за этим процессом можно было долго наблюдать раскрыв рот; зрелище завораживало. Мой к нему интерес сохранился, и он все такой же теплый.

Предыстория

Несмотря на большую разницу между нашими темпераментами, я Леню за эти годы стал даже любить: да хоть за то, что он идет все тем же путем, на который встал еще провинциальным юношей, за то, что он не перебежал из голого креатива в чистый менеджмент, где еще большие деньги, не стал наемным телекиллером, не взялся пиарить нефтянку, не устроился, как иные журналисты, при большом начальстве, чтоб его обслуживать…

Леня был тогда, в самом начале, не таким навороченным – а этаким советско-интеллигентным, еще далеким от власти и серьезных денег. Его, кажется, могли считать, да и считали, своим какие-нибудь провинциальные закомплексованные учителки, презирающие дорогое белье. В воздухе еще витало тогда какое-то сентиментальное семидесятничество, – с посиделками, с беседами про демократию, которая, будучи чистой абстракцией, еще способна была вызывать теплые человеческие эмоции. Взрослые люди всерьез могли думать о себе как о команде единомышленников, которая не развалится до пенсии и в ней никто никого не бросит и не сдаст ни за какие блага мира…

Прошли годы. Многое изменилось. Общество с тех пор, слава Богу, расслоилось, из мешанины и хаоса вылепились слои хоть с какими-то границами. Сформировавшаяся звезда живет в своей вышине и не ослепляет без надобности всех без разбору, не сталкивается с кем попало в местах компактного проживания разночинцев и плебеев. Леня уже не такой, как все, и мы только по старой привычке продолжаем считать его своим парнем.

Я там выше написал слово «хладнокровность». Оно, кажется, важное тут.

– Эх, Леня! Тебе б сюда еще эмоций накидать! – лез я к нему когда-то с непрошеными рекомендациями. Мне казалось, если сделать его эфиры посмешней, поживей, они станут и вовсе лучшими. Но он, как вы знаете, и без моих советов забрался на вершину рейтинга. Где, надеюсь, будет держаться и после больших перемен, которые стали происходить в его жизни.

Начало 90-х годов прошлого века. Я в Лениной квартире. Мы приехали на его «Жигулях» – впрочем, казенных. Простая двухкомнатная – подумать только! – квартира в рабочем районе (впрочем, в пяти минутах езды от Останкино). Он еще самолично, без домработницы, разогревает себе на обед щи – но уже в микроволновке, и для аппетита махнул он перед щами не водки, как прежде, но граппы.

Детей на лето он отправлял тогда не в дальние страны в языковые школы, но к бабушке в Вологодскую губернию… Он любил блеснуть происхождением: «У меня папа из деревни Ерга, а мама из деревни Мякса».

То есть он, типа, как бы коренной русак. Хотя на Севере не одни только русские крестьяне живали – но и в немалых количествах ссыльные демократы, у которых разное было в пятой графе записано…

Он вообще очень взрослый. Вот вам его откровения – сделанные, впрочем, в диктофон и когда-то с его визой опубликованные – тех времен, когда люди, называвшие себя интеллигентами, еще не совсем остыли от дворовой полублатной романтики августа 91-го:

– С прежними проблемами покончено, а теперь новые. Теперешние правила игры жестче, но честнее: нужны деньги, а не лавирование между консервативным горкомом и либеральным ЦК, не выбивание теса по блату, не сокрытие второго порося. Москва стала отдельным государством, которое вышло на первое в мире место по потреблению «роллс-ройс». А старое было уж вконец нестерпимо – это подтверждали в откровенных беседах даже Василий Белов и Владимир Солоухин, которых трудно заподозрить в симпатиях к западному либерализму…

Конец цитаты. Какие революционные интонации! В духе каких-нибудь апрельских, что ли, тезисов… Он увлекся новой игрой раньше многих из нас, он, видите, говорил про это рублеными фразами, типа «сегодня рано, а послезавтра поздно». Он успел, он попал в яблочко, с ним все в порядке.

Что же до откровенных бесед с Беловым и Солоухиным – так это было круто в те годы, когда люди по инерции еще делали умное лицо, если речь заходила про толстые журналы, когда считалось, что духовность запросто может быть атеистической…

Кто сегодня этих двух великороссов видит своими духовными отцами? Наверно, есть и такие. Чтоб молодежь поняла, в чем там было дело, можно сказать так: Белов и Солоухин – это такая коллективная Масяня 60—80-х.

– С кем ты, мастер культуры? – спрашивал я его тогда, задолго до рождения Масяни. – Ты сам-то за кого?

– Ни за кого, – отвечал он просто и продолжал с расхожим на сегодняшний день, но довольно на тот момент сенсационным, экстремальным цинизмом: – Мое дело не объяснить, а показать картинку. «Журналист не Фемида, а грузчик у ее весов» – это фраза моего друга Алана Купермана из Associated Press. И это так.

В 94-м и это тоже было очень круто, когда у человека друг – американец. Да к тому ж журналист. Причем не откуда-нибудь, но из Associated Press. Кстати, где сейчас этот Press? Чего-то про него давно не слыхать. Чтоб стала понятней высота полета тогдашнего Купермана: сегодня, грубо говоря, этот воздушный коридор занял модный фотограф Лашапель.

Вообще мне нравится эта забавная когорта, экзотический подвид новых русских, которые обладают двумя восхитительными признаками – неумением водить автомобиль и незнанием английского. Кроме Лени, дам вам тут еще двоих: Ваня Подшивалов и Андрей Васильев. (И конечно, Андрей Бильжо.)

«Провинциальный юноша, приехал Москву покорять, ты ж понимаешь – это жена его сделала», – снисходительно рассказывают иногда про него. Я Леню спрашивал, что он сам по этому поводу думает.

– Жена меня сделала?.. Интересно. Ну не знаю. Может, и сделала… А надо у нее спросить. Лена, – подзывает он ее на кухню, – ты меня сделала?

– Это неправда. Это ложь и клевета, – отвечала она.

Мы еще повспоминали тогда старые времена, когда Лена, корреспондент «Советской культуры» – это еще до «Московских новостей», – заказала Парфенову, который тогда на Вологодчине «был надеждой областной журналистики», заметку. Ну и началось…

А вот когда-то все было наоборот. Поток шел в другом направлении. Раньше на Вологодчину переманивали талантливых ребят не то что из Москвы – из самого Владимира! До изобретения ТВ и до построения СМИ в их теперешнем виде творческие люди работали на единственном поле, и это была иконопись. Кстати, по правилам, как ни странно, ударение должно ставиться на первой «и». Зайдите в Вологодский музей, он же храм, – там очень мощные и солидные иконы… Иконы – это и самовыражение, и слава, и идеология, и прямое служение власти, – короче, этакое средневековое ТВ.

Если б удалась затея Ивана Грозного по перенесению в Вологду столицы, не пришлось бы Лене ехать за карьерой в московскую даль…

Парфенов давно рассказал мне, какая у него сверхзадача. Это описать образ жизни народа страны! То есть он всерьез замахнулся на телелетопись современности. Это могло бы вылиться в докторскую диссертацию, в эпическое собрание книжных сочинений, – но он решил это втиснуть в «ящик». Почему? Во-первых, на книжках поди еще заработай. Во-вторых, «ящик» все-таки более доступен народу – это часть массовой культуры. А в ней нет, утверждает он, ничего стыдного. Раз народ смотрит недорогие сериалы и простенькие телеигры, слушает и, более того, поет пэтэушные песни – значит, ему это надо. Ну так и дайте ему это! Так, в юные еще вологодские годы он принялся писать заметки про рок-музыку – раз был такой общественный интерес!