Там, где всегда ветер - Мария Романушко

Зато теперь у мамы и бабушки всегда был реальный, конкретный повод поругаться – «изуродованный стол». Мама говорила о нём, как о дорогом существе, и глаза её наливались слезами…

Конечно, стол – это был только повод. И стол, и половики. Только повод. А причины их ссор лежали глубже. И о них знали только эти две несчастные женщины, только они знали, из-за чего они так люто ссорятся практически каждый день. Если в доме тихо – то это непривычно и даже страшно: значит, назревает что-то тако-ое!…

Вообще, у мамы было болезненное отношение к мебели. Я боялась уже заходить в комнату, где стояла её любимая новая мебель. Конечно, я понимаю, что они с Фёдором долго копили деньги на неё, мы несколько лет жили в полупустой квартире, но мне лично так нравилось, приходили ребята, мы танцевали. Фёдору, по-моему, тоже нравилось. А больше всех нравилось Маришке – было где побегать! И вот, наконец, мама купила мебель. Эту новую мебель привезли из Днепропетровска. Мебель действительно была красивая, но – какая-то холодная, чужая. Наша большая комната стала похожа на салон мебельного магазина. Мамины подруги приходили к нам и восхищались. Хвалили мамин вкус.

А я любила нашу старую мебель, которая стояла в нашей с Маришей комнате. Большая железная кровать в шариками на спинках, мы на ней спали вдвоём с Маришкой. Старый книжный шкаф, набитый роман-газетами, журналами «Смена» и «Юность» и моими старыми любимыми книжками. У окна, в смысле у балконной двери, – мой письменный стол, тоже старый и уютный. В самом тёплом углу комнаты стояла бабушкина кровать – ведь это была и её комната тоже. А ещё все любили уютный старомодный диванчик с валиками, мы его привезли ещё из Оренбурга. На этом диванчике любила отдыхать перед обедом бабушка с книжкой в руках. На нём же любила полежать вечером мама, обвязав голову шерстяным платком. А днём, во время обеденного перерыва, наш диванчик оккупировал Фёдор. У Фёдора было удивительное свойство – он мог уснуть ровно на пятнадцать минут. Мгновенно засыпал (бабушка говорила: «как убитый») – и легко просыпался. Без всякого будильника. И шел на работу, свежий и бодрый.

(А этот диванчик, но уже без валиков, жив до сих пор! Ему скоро полсотни лет. Он стоит теперь на балконе в моей московской квартире, и на нём любил спать сынок, когда был маленький, а теперь на нём спит дочка – всё лето, до глубокой осени…)

На счастье…

Так вот, я всегда удивлялась, как в маме уживаются две такие разные любви: любовь к книгам – и любовь к мебели, к красивым платьям, к тарелкам. Мне казалось, точнее я была глубоко убеждена в том, что это – взаимоисключающие вещи: или любишь книги – или барахло. Конечно, я была начитанная девочка и знала, что герои Льва Толстого и Тургенева, да и почти все чеховские персонажи сидели не на колченогих табуретках, а на креслах, банкетках и диванах, и носили красивые одежды, а не отрепье. Но ведь это не так важно, на чём сидеть! И во что одеваться! Главное – не держать это в мыслях на первом плане, чтобы не страдать из-за стола, как Акакий Акакиевич страдал из-за своей шинели!

Когда в большой комнате поселилась новая красивая мебель, мы с Маришей почти перестали сюда заходить, чтобы не травмировать маму. Потому что стоило расположиться на столе с какой-нибудь игрой, мама тут как тут: «Вы поцарапаете полировку! Вот, уже поцарапали, я же говорила…» И тут же испуганный вскрик: «Не двигай так резко стул! Поцарапаешь сервант! Вот, уже поцарапала…» – «Мама, до серванта полметра, как я могла его поцарапать?». – «Каких полметра?! Видишь царапину, видишь?! Это ты стулом задела, я видела…»

Она просто сделалась больная из-за этой мебели. Когда мы заходили в эту комнату посмотреть телевизор, она всё время была начеку, всё время в напряжении: как бы кто не нанёс её драгоценной мебели страшную, непоправимую травму…

Конечно, многое можно объяснить: ведь во время войны мамина семья потеряла всё. И потом маме с бабушкой пришлось начинать строить жизнь с нуля, «с иголки», как говорила бабушка. И это была не просто метафора – это была реальность их жизни. Всё доставалось очень, очень трудно, и первые мамины послевоенные платья были пошиты бабушкой из перелицованных старых вещей, купленных на толкучке. И мои тоже.

Но ведь уже столько лет прошло после войны! Двадцать!!! Уже есть в доме и иголки, и стулья, и платья, пошитые не из чужих обносков. А в мыслях – всё тот же страх: боязнь опять лишиться, опять потерять всё, и вновь начинать с нуля… Наверное, это впрямь была болезнь, причём неизлечимая. Чем лучше мы жили, тем больше страхов и волнений было у мамы.

С одной стороны, мне было жалко её, когда она начинала вновь плакать из-за этого плесневелого пятна на шоколадном столе. А с другой стороны – мне хотелось взять топорик, которым бабушка рубила мясные кости для холодца, и порубить этим топориком в мелкие щепки злосчастный стол и ненавистный сервант с рюмочками на стеклянных полочках, и все эти красивые стулья! И красивую софу, на которой никто не спит и не сидит даже – а она только стоит и красуется своей ненужностью. Всё изрубила бы! Только проигрыватель с пластинками оставила бы. И старенький шкаф с любимыми книжками.

И я думала, что когда у меня будут дети… когда у меня будут дети… У меня никогда в доме не будет шоколадно-полированной мебели! И вообще ничего, из-за чего стоило бы переживать. Когда у меня будут дети, у меня в доме будет совсем-совсем простая мебель, желательно – старая и тёплая, без этого скользкого холодного глянца, и на диване можно будет сколько угодно прыгать, и мебель можно будет сколько угодно царапать, и на столе можно будет спокойно мастерить, не боясь его повредить. И никогда в жизни у меня не будет серванта с рюмочками на стеклянных полочках! никогда! не будет! ни за что! НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ!!!

…А когда бабушка разбила очередную тарелку, то ли нечаянно, то ли в сердцах, мама так расстроилась!

– Будем считать, что это на счастье, – сказала я, чтобы утешить её.

– Где оно, это счастье?… – заплакала мама.

Вслед за ней заплакала бабушка. И вновь вспыхнула ссора, вновь они выплёскивали друг на дружку старые обиды и никак не могли выплеснуть всё до конца… – тарелка была лишь поводом.

И только Маришка в дальней комнате играла своими куклами и весело щебетала с ними, то ли не слыша, что творится в доме, то ли уже привыкнув ко всему…

Но когда у меня будут дети… думаю я, подходя к школе после последнего звонка, когда у меня будут дети, я никогда не буду ругать их за разбитую посуду. Пусть себе бьют на счастье, сколько захочется!

* * *

…Сижу за своей последней партой у окна и записываю стихотворение, которое придумала по дороге:

Бьют кувшины на счастье,Чайники и так далее…Только ведь мало счастьюЭтой ничтожной дани.Бейте себя на счастье!Скуку свою и слабости.Всякие там несчастьяКолотите без жалости!Расколите дороги,По которым вы пятитесь…Благо, что мы – не боги:Плакать умеем, каяться…Бейте смешные страсти!Сложность – лупите тоже!Бейте себя на счастье!Если это – поможет…

Став взрослой…

Только став взрослой, я узнаю глубинную причину ссор мамы и бабушки. Оказывается, моя бабушка и мой дед когда-то разошлись – когда мама была ещё не очень большая. И мама всю жизнь не могла простить этого бабушке. Мама считала бабушку виновной в главной трагедии своей жизни – в том, что она осталась без отца. А потом, к тому же, его расстреляли. Мама страстно любила своего отца. Так же, как бабушка любила своего. И как я люблю папу Серёжу…

Всю жизнь бабушка пыталась оправдаться перед своей суровой дочерью: уверяла её, что не было её вины в том, что всё так получилось…

Я верила бабушке. А мама не хотела ей верить. НЕ ХОТЕЛА – и в этом вся трагедия. Не хотела изначально!

Но был третий человек, причастный к этой истории, который всегда был на бабушкиной стороне. Это – мамина старшая сестра по отцу, Мария. Ведь наша бабушка, потеряв своего любимого мужа Яшу, которого убил туберкулёз, вышла потом замуж за вдовца с маленьким ребёнком. Собственно, из жалости и любви к маленькой Мусе бабушка и вышла замуж за моего деда. И стала настоящей мамой для своей приёмной дочери. А Муся её буквально боготворила! Она, сколько я помню, называла её только «мамочкой»: «дорогая мамочка», «любимая мамочка», «родненькая мамочка» – никак не иначе. Она готова была носить бабушку на руках, так она её любила и обожала. Сейчас Муся жила в другом городе и писала бабушке длинные, полные нежности, письма…

Муся была на восемь лет старше мамы и к тому времени, когда случился распад семьи, она, видимо, лучше разбиралась во взаимоотношениях взрослых. Наверное, она видела и понимала то, чего малышка-мама не видела и не понимала. Мама знала только одно: её отец – самый лучший человек на свете, самый благородный, самый честный, самый-самый…