Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 1 - Сергей Кургинян

Глава V. Враги развития и его метафизический Враг

Было бы более чем нелепо обсуждать красную метафизику развития, опираясь на тексты советской эпохи. Если только советская эпоха содержит в себе красное метафизическое послание, то смысл этого послания очень ограничен. Нельзя пренебрегать и этим конкретным смыслом. Но общезначимый для России красный смысл надо искать за рамками советского исторического наследия. Где же? В дальнейшем я постараюсь обсудить это более подробно. Здесь же для меня важно хотя бы наметить контур этого будущего обсуждения. После чего можно будет вернуться от метафизики к политике. А то и к игровой рефлексии.

Намечая контуры, я предлагаю читателю вдуматься в смысл нескольких художественных текстов (какая метафизика без анализа художественных текстов?), написанных разными людьми в разное время. Прежде всего речь идет о текстах Пушкина.

Пора мой друг, пора!Покоя сердце просит…

Чуть ниже в том же тексте великого поэта сказано:

На свете счастья нет, но есть покой и воля…

Не в метафизической ли полемике с этим текстом Александр Блок написал: «И вечный бой, покой нам только снится»?

И как напряженная метафизическая полемика Блока с Пушкиным соотносится с метафизическим же восклицанием из бултаковского «Мастера и Маргариты» о том, что мастер «не заслужил света, он заслужил покой»?

Прорабатывая красный проект развития. Россия на метафизическом уровне пыталась нащупать связь между своим новым историческим действом и метафизикой вечного боя.

Принципиальная невозможность и недопустимость покоя, а значит, немыслимая напряженность во всем, что касается развития. Откуда это? Это нечто большее, чем внешнее по отношению к системе требование развития (надо развиваться — «или нас сомнут»).

У развития есть метафизический враг. Его масштаб не позволяет называть его ни вселенским, ни даже бытийственным. Частным выражением этой более масштабной враждебности является так называемый «Второй закон термодинамики». Мир остывает. Недаром же Эвальд Ильенков, да и некоторые другие, полагали, что нужно взорвать планетарную систему, чтобы согреть Вселенную, и видели в этом жертвенную миссию человечества.

Но и такие рассуждения имели частный характер (у Ильенкова, например, были явным образом связаны с его увлечением Вагнером). Общий же характер имеет нечто другое.

Что такое развитие вообще? Это восхождение форм. Формы восходят от неживого к живому, от живого к разумному и дальше. Дальше, дальше, дальше… Интеллигенция «балдела» от «Антимиров» в театре «На Таганке». И от последней фразы спектакля: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Но почти ни у кого не хватило драйва задать ответный, резкий до безобразия вопрос: «А на кой черт нужен ваш человек, если нет прогресса?» Почему этот человек должен забивать и есть скот, топтать ногами цветы? В чем его особое право, если он не становится локомотивом всеобщего восхождения? Да и не только восхождения, но и спасения. Потому что само по себе восхождение — это восхождение куда-то. Не так ли? А иначе зачем восходить? Разум обязан восходить к сверхразуму!

Сегодняшний вопрос о тупике индивидуальной человеческой эволюции (качественных ограничениях на рост потенциала мозга отдельного человека) гораздо более мучителен, чем вопрос о новых источниках энергии. Являются ли пресловутые «дети индиго» спекуляцией или отрицанием эволюционного тупика — неясно. Но то, что вопрос мучителен, ясно, как никогда.

Человечество находится у барьера Питерса. Суть барьера — в том, что развитие человека и развитие технологий не могут оказаться принципиально разноскоростными. Если технологии развиваются быстрее, чем человек, то рано или поздно разрыв между человеческим потенциалом и потенциалом технологий станет критическим. И сам этот разрыв уничтожит человечество.

Многие крупные ученые, включая Паули и Шкловского, считали, что многие инопланетные цивилизации исчезли именно так, и в этом причина космического одиночества человечества. То есть надо либо научиться развивать человека быстрее, либо начать сдерживать технологический рост.

Однако и проблема Питерса носит не окончательно масштабный характер. Ну, спасется человечество — и что дальше? А планета, Солнце, Вселенная, вообще формы? Будет ли преодолен «рок конца»? Удастся ли бросить вызов этому самому второму закону термодинамики, то есть тлению и рассыпанию? Будет ли «пресуществлена» материя?

А главное — где источник этого самого рассыпания? Рассыпается ли все само (и тогда враг — энтропия)? Или же есть «энтропизатор» (и тогда именно он является врагом)?

Исследования, связанные не с рассыпанием форм, а с их превращением, смутно намекают на наличие «энтропизатора». На то же самое намекают некоторые открытия современной космогонии. Да и три великих ученых-мониста классической эпохи (Эйнштейн, Фрейд и Маркс) остановились где-то у этого края. И то ли не захотели, то ли не смогли идти дальше.

Фрейд, например, в конце активного периода своей научной деятельности вдруг написал статью «По ту сторону принципов удовольствия», где в качестве самостоятельного деятельного субъекта появился Танатос. То есть, опровергающую все его прежнее творчество, основанное на концепции единого творящего Эроса. А научный мир как бы этого не заметил.

С Эйнштейном что-то произошло не в связи с тупиками общей теории относительности (их-то он преодолел), а в связи с тем, что ему пришлось ввести в уравнения теории поля «чужеродный» и необъяснимый лямбда-член (который позже вывел на идеи «темной энергии»).

Метафизический коммунизм, реально прораставший сквозь коммунистические буквальности, был заряжен именно этим. То есть особостью развития, доведенной до предела. И именно на эту особость развития откликнулась с невероятной страстью историческая личность под названием Россия.

Сейчас, когда налицо новый этап остывания Модерна, любой альтернативный ответ на вопрос о развитии невероятно ценен. И дело даже не в том, как это сопрягается с буквальностями исторического прошлого и с реальным историческим коммунизмом. Любые реставрации обречены. Дело в том, возникнет ли фундаментально новый сценарий? Кто скажет что-то новое — совсем новое — о развитии? И каково право России на данную решающую смысловую территорию?

Без этого права — нет России и мира. И не потому ли кто-то так свирепо ринулся добивать этот самый коммунизм вместе с советским историческим опытом, что «бронепоезд» развития стоял «на запасном пути» и нужно было «грохнуть» этот запасный путь до того, как начнется расправа над путем основным?

Теперь расправа началась и идет. О «запасном пути» никто не вспоминает: ни мир, ни Россия. А что же наши политики?

Глава VI. Контекстуализация Текста

Ну, вот… Мы что-то разобрали в том, что касается развития как такового, проекта (или проектов) развития и игр вокруг развития. Это что-то, конечно же, является лишь первым приближением. Позже мы опять будем возвращаться к подобному «что-то», расширяя и углубляя оное. Но уже в процессе осуществления этого самого первого приближения, мы, отказавшись от рассмотрения в рамках исследования контекста всего, что связано с Путиным и Медведевым и их высказываниями, вдруг вернулись к собственно политическому вопросу («а что же наши политики?»).

Мы вернулись к этому вопросу совершенно естественным путем, исчерпав какой-то объем теоретизации и поняв, что никакого толка в расширении этого объема нет, коль скоро подобное расширение будет оторвано от политики. И не в том дело, что некое обсуждение (исследование) потеряет актуальность. А в том, что оно как-то странно само собой захлебнется, задохнется, превратится в нечто стерильное и выморочное одновременно. И ничего мы не поймем тогда ни о развитии как таковом, ни о проектах развития, ни об играх вокруг развития…

Обсудив Контекст (подчеркну еще раз, что лишь в первом приближении, которое последним при этом никоим образом не является), мы должны вернуться к Тексту. И только расширив Текст свой, мы можем с этого расширенного плацдарма вновь десантироваться на территорию Контекста и там добиться чего-то нового.

По существу, мы, установив это и готовясь к возвращению на территорию Текста как такового, признаем, что наши рассуждения общего характера, касающиеся триединства развития вообще, проектов развития и игр вокруг развития, все-таки являются не вещью в себе, а контекстуализацией нашего Текста. То есть тестированием этого Текста, разоблачением его недостаточности самыми разнообразными воздействиями, осуществляемыми в рамках контекстуализации? Контекст вопрошает Текст, взрывает его, испытует, дополняет, обнажает его слабые места и двусмысленности.