Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Но такая кодификация совсем необычного материала – не на день, она заняла в Ставке две недели. Тем временем жизнь комитетов буйно развивалась безо всякого единого устава, а где кому как вздумается. Низшие комитеты парализовали всю службу войсковых частей. А дивизионные, корпусные, армейские, которые сам же Алексеев и допустил, с надеждой, – эти уже занимались почти одной политикой, развитием „революционных начал” и лезли поправлять растерявшихся генералов. Вот сообщали, что выборгский крепостной комитет имел дерзость судить: об обороне крепостных участков, о размещении частей и о постановке контрразведки. Образовывались свои комитеты и в каждом штабе, и в каждой сопливой команде, и отдельные комитеты фельдшеров, ветеринаров, интендантских чиновников, радиотелеграфистов, нестроевых чинов, и отдельные комитеты украинцев, поляков, мусульман, грузин. Надо было спешить с единым положением! – но Гучков умудрился дать такое же поручение и своей поливановской комиссии – и четыре дня назад притянулся из Петрограда проект поливановского Положения! – и весьма капитуляционного. А в Ставке готово было – крепче, строже, и уже нельзя и бессмысленно от него отказаться, и как в этом задуренном разнодумьи теперь сноситься с заболевшим Гучковым? сколько ещё дней пройдёт безо всякого устава? Алексеев велел Деникину кончать ставочное Положение. И сегодня, в воскресенье 16-го, подписал его. А Гучков пусть разбирается.

Подписал – со слезами на глазах. Как будто же спасая армию от худшего? – а подписал своей рукою гибель армии.

Да этим не кончалась неразбериха. Во вчерашних газетах объявлялось как решённое ещё новое мероприятие по спасению армии. Какие-то случайно съехавшиеся в Петроград делегации быстро, на ходу, кто-то им в Таврическом подсунул, – утвердили „устав комиссариата”, и вот уже опубликовано, и что же там? Создать при каждой армии, при каждом фронте и при Ставке! – комиссариат из трёх человек: один от правительства, один от совета депутатов и один от фронтового, армейского комитета. Рассмотрению их подлежат все дела и все вопросы, входящие в компетенцию (главно)командующих! - и все приказы по армиям, фронтам, должны подписываться также и комиссариатом!

Сумасшедший дом! Так они будут командовать вместо генералов? И в Ставке тоже? И Верховного тоже будут расследовать? Да месяц назад Алексеев и сам просил у Львова прислать комиссара в Ставку – но не на таких же условиях!

Сумасшедший дом! Правда, это был пока проект: передать его Исполнительному комитету петроградского Совета (при чём тут он?) – для утверждения в три дня! Проект, но так отрубисто-энергичен, что для неграмотной страны – уже и опять закон?…

С отъезда царя как-то сами собой прекратились в Ставке ежевоскресные посещения церкви всем составом штаба. Сам Алексеев был ещё раз на посту, был на пасхальной заутрени – да и всё. Не потому чтобы прежде ходил изневольно, отнюдь, а вот – отпало как-то. От тревожности ли времени, от неурочного прихода всех новостей? И икону Владимирской Божьей Матери, после отъезда государя, распорядился Алексеев возвратить в московский Успенский собор.

Так и сегодня, он не был утром в храме. Но от этого не стало его воскресенье досужным, а напротив: тем более сосредоточился он с утра над делами, бумагами и размышлениями, в расчёте, что сегодня меньше будут и мешать.

Вот, ещё раз изучил одуряющий проект о комиссариатах.

И сегодня же сел написать Гучкову большое письмо. Что: положение в армии ухудшается с каждым днём. И генерал удивляется безответственности тех, кто повторяет о „прекрасном состоянии армии”. (Намёк и на самого Гучкова.) И даже: армия погибает…

С бесчувственными министрами в Петрограде уже не оставалось разговаривать иначе.

По-настоящему и неотложно надо самому ехать в Петроград и попробовать объяснить правительству в последний раз: что они делают??? Ещё раз-другой подтолкни – и Россия будет в пропасти.

И штабы фронтов, и штабы армий были вот так же все угнетены. Алексееву было стыдно глядеть в глаза своим подчинённым – что он не мог их защитить. Такое постыдное чувство, будто он во всём этом и виноват, хотя вершили в Петрограде.

Михаил Васильевич вообще стал уязвимей, чем когда-либо, всё принимая на свой счёт. То прочёл в газетах и сопоставил, что в самый тот день, когда приехавшие в Ставку министры были так ласковы, – на совещании Советов в Петрограде этот кровожадный Стеклов продолжал поносить генерала Алексеева и угрожать ему. И „Рабочая газета” меньшевиков тоже печатала, что „Ставка занимается контрреволюционной работой”. Вдруг прочёл в газетах, что на съезде Западного фронта выступал ставочный полковник Сергиевский, и произнёс так: „В дни революции распоряжение об отправке войск на фронт давал бывший царь. А большинство начальствующих лиц в Ставке сочувственно относились к освободительному движению. И как только царь уехал из Могилёва – так Ставка порвала с ним и старалась парализовать его распоряжения. Только благодаря генералу Алексееву было предотвращено кровопролитие. Если бы не генерал Алексеев – ещё большой вопрос, было ли бы подписано отречение…”

И хотя тут не было прямой клеветы – только, пожалуй, слишком грубое акцентирование. И хотя при сегодняшнем политическом положении это звучало хвалебным звоном Верховному… Михаилу Васильевичу стало почему-то ужасно неприятно от этой заметки. И он поразился, как достойный полковник Сергиевский мог так гадко выразиться. И призвал его для объяснения.

Но полковник Сергиевский – впервые это всё прочёл тут, у Верховного! Он поклялся, что не только не говорил такого, но и в Минск не ездил, это легко проверить.

Удивительно.

На другой день из другой газеты объяснилось: эти все слова были сказаны на съезде полковником Плющик-Плющевским. Тотчас же Алексеев вызвал его к себе. Но и Плющик-Плющевский заверял, что ничего подобного не говорил.

Так и непонятно осталось: откуда ж это взялось?

Но очень неприятно.

Как ещё и очень неприятно было встречать в Ставке рыжего рыхлого генерала Кислякова. Хотелось, чтоб этот Кисляков исчез вовсе с глаз.

Полтора года служил тут Алексеев – при самой руке государя, ежеден докладывая ему, почти никогда не встречая возражений. И про себя ему самому нередко казалось, что государь как бы вовсе ни при чём: не он прорабатывал ситуации, не он составлял решения.

А вот – он собою что-то осенял. Для многих Россия и Царь – были одно.

А когда сегодня им читают из газет, между собой во многом разноречащих, но все заодно лишь в том, что: Николай Второй – враг народа, дурак, преступник и немецкий пособник. То и чешет солдат в затылке: так тогда и война, какую он начал, – нам на ляд?…

*****СПОХВАТИШЬСЯ, КАК С ГОРЫ СКАТИШЬСЯ*****

29

Когда в прошлом месяце избирали Клима Орлова от Волынского батальона в Совет депутатов, так тот был толк у ребят: ты мол и так питерский, и всё тут по Питеру знаешь, тебе будет легше. И ещё выставлялось, что это он первый крикнул Лашкевичу – „довольно крови!”. Да он и был из тех четырёх-пяти, кто приложился Лашкевичу в спину, туда во двор. (Сам Орлов уверен был, что это он и уложил Дашкевича: верно прицелился, и грохнулся тот в аккурат.) А – кого и выбирать? – все чураются, смущаются: куда это лезть? да там и речи держать надо?

Речи держать – нет, Климу за месяц ни разу не досталось. Да и не догородишься, речистые есть, а кто словами не досяжет, тот руками побольше махает. Да чуть не половина выступают вообще не наши, сторонние. Или начальство. Но даже и просто в кресле сидеть – тоже обык нужен, и выгляд, ведь в этих креслах ещё в феврале Государственная Дума сидела, поди попробуй. (Да и приди пораньше: кресел на всех не хватает, остальные на приступках, и просто стоя.) Солдатская часть с Рабочей частью заседает тут через раз, а вместе не впереться, и тогда в Морском корпусе: зда-а-ровенный залища, и набили, наставили простых скамеек, все две тысячи с чем-то помещаются, после того как модели кораблей вынесли вон. (И даже там до того насидятся – жара как в бане, и в сон клонит.)

Хоть и питерский, и прежде на кружок ходил студентов слушать, а поначалу было Климу тут непривычно, как в чужую одёжку нарядился. Но потом, через день ходя, мал-помалу пригляделись, кто и перезнакомился, табачком друг друга угощая. Меж заседаниями выходили в зал колончатый, там толковали, объясняли. И были сильно мозговитые парни. А один солдат из 176 полка, Матвеев, – так всё записывал, записывал, что говорили, – и как успевал? Как-то Клим сидел с ним рядом, удивлялся, до чего карандаш быстро гоняет.

От него, от других, разобрался Клим: на всякую пору выставляется один какой-нть вопрос – и надо, за ли, против, говорить только об нём, а не что сам размерекаешь. Но большинство сбиваются, говорят, что у кого в голове. Иной раз их поправляют с вышки, а то уж и не правят. И оттого бредёт собрание как усталая корова, ногами заплетаясь. И стучат с вышки: „Если еще продолжать обсуждение, то пройдёт три недели!” А додыхаются, отголосуют вопрос – сейчас тебе накатывают следующий.