Смерть на мосту - Тэйлор Адамс

Тео – серийным убийцей, теперь прославившемся и известным как Пластикмен. После того как я сломала ноги Райсевика, зажав их между нашими машинами, его последними словами были: ему жаль, что он убил мою сестру. Передатчик к тому времени был уничтожен (им самим), поэтому записи этих слов нет. Но хочу заметить, что после нескольких часов запугивания, издевательств и вранья, он наконец признался в убийстве моей сестры.

«Мне жаль, что мы убили Кэмбри».

Вот так он выразился, и это были его последние слова.

Я не могла его простить. Я не могла его убить. Я не знала, что делать. Я оставила его лежать на дороге, села в машину и поехала прочь.

Нет. «Поехала» – не то слово.

Я оттуда сбегала.

И я совершила ошибку. Я оставила убийцу рядом с машиной, которая все еще была на ходу, и полуавтоматической винтовкой в багажнике. Он мог сбежать даже раненый, взять заложников или устроить засаду на тех, кто по моему донесению приедет за ним первым. Приближающийся лесной пожар не убил бы его – мост Хэйрпин стоит до сих пор, хотя и измазанный сажей. Эта проклятая Шпилька не пострадала!

Отъехав, я посмотрела в зеркало заднего вида. Помню, как увидела окровавленное лицо Кэмбри, все в синяках. В голове появилась четкая мысль.

В тот день я повторяла слова, которые прозвучали во время поминальной службы на похоронах Кэмбри: «Когда умираешь, ты превращаешься из человека в мысль, образ». В июне я думала, что поняла смысл этих слов. Но осознание пришло только сейчас – смерть жестока. Моя сестра больше физически не присутствует в этом мире. У Кэмбри больше нет голоса, тела, своего «я». Она существует только в нашей памяти – какой мы ее помним. Теперь мы несем ее сущность в себе, точно так же, как племена кочевников раньше носили огонь в роге, чтобы угли не гасли никогда.

Проезжая мимо разбитой грузовой фуры, в которой лежало тело Пластикмена, я решила, что огонь памяти, воспоминания о Кэмбри будет нести один человек. И им не будет ее единственный оставшийся в живых убийца.

Не Райсевику рассказывать о последних часах жизни моей сестры. О них буду рассказывать я.

Именно поэтому…

Думаю, что свернула с дороги я именно поэтому.

________________

«Тойота» резко развернулась и исчезла из прицела Тео.

«Что?»

Удивление сменилось неверием…

«Нет, нет, нет…»

Голубая машина с визгом покрышек резко развернулась на сто восемьдесят градусов. Теперь не попасть точно в Лену Нгуен. За долю секунды исчезло ее лицо, теперь скрытое корпусом ее уезжающей прочь машины.

Тео не мог в это поверить. Он уже держал ее на мушке. Он готовился стрелять… Откуда она знала, что нужно повернуть, причем именно в эту секунду, в этом месте?

Винтовка дрожала в его руках. Все поплыло перед глазами. Он хотел высунуться из окна и в любом случае выстрелить по машине девчонки – которая теперь неслась от него прочь, опять вверх по мосту. Но под таким-то углом стрелял бы он только наугад. В любом случае, он слишком ослаб, чтобы подняться.

Кровь продолжала литься ему на футболку, ее качало сердце, работающее как замедляющий ход метроном. Сознание затуманилось, перед глазами потемнело. Девчонка исчезла, в разбитом зеркале ее не было видно. В разрушающихся стенках его сознания эхом повторялась одна единственная мысль:

«Я ее заполучил. Я ее заполучил. Я ее заполучил.

Я всегда получаю своих бродяжек…»

Поднимаясь на мост Хэйрпин, Лена увеличила скорость.

Снова к патрульной машине Райсевика, сквозь дым, окутывающий мост. Детоубийца лежал на дороге, но не там, где она его оставила. Он медленно полз, волоча сломанные ноги, за ним тянулся кровавый след.

Она резко нажала на тормоз, достала «Беретту» из держателя для чашек, проверила магазин – пустой. Остался только один девятимиллиметровый патрон, досланный в патронник.

Хватит и одного.

Райсевик находился в пятидесяти ярдах впереди и увидел ее приближение. Он все понял и быстрее пополз на переломанных конечностях. Его охватила паника. Он предпринял жалкую попытку встать, ухватившись за заднюю часть патрульной машины.

Лена со щелчком вставила пустой магазин в пистолет. Несколько дополнительных унций сделают пистолет тяжелее, и ей будет проще прицелиться. Она взяла очки сестры с приборной панели и надела, помассировала глаза большими пальцами, сделала глубокий вдох, потом выдохнула и дала еще одно обещание, которое отдалось болью в сердце: «Мама с папой никогда, никогда ничего не узнают». Она вышла из салона на раскаленный воздух и с грохотом захлопнула за собой дверцу. Она собиралась в последний раз посмотреть капралу Райсевику в глаза.

«Я обещаю, сестра. Мама ничего не узнает».

Райсевик добрался до багажника «Доджа» – он был незаперт – открыл его, оставляя окровавленные следы ладоней на крышке, и запустил руку внутрь…

________________

Он достал свою винтовку.

Она весь день ждала в темноте и теперь наконец – наконец! – оказалась у него в руках. Черная, с поблескивающими на ней капельками масла, остро пахнущая растворителем, причем запах странно напоминал сладкий леденец. Райсевик с трудом сдержал смех, рвущийся из груди.

– Тварь, я приготовил для тебя сюрприз! – сказал он себе под нос и посмотрел на Лену.

Она уже выбралась из машины. Спокойно шагнула на дорожное покрытие и встала в стойку – ноги на ширине плеч. Она приподняла локти и у нее получилась идеальная фронтальная стойка для стрельбы из пистолета, которую она столько тренировала. Она подняла «Беретту», прицелилась. Она даже не пыталась скрыться за машиной.

Еще больше удивляло расстояние. Их все еще разделяли пятьдесят ярдов.

Райсевик защелкнул затвор, дослал патрон в патронник, поднял винтовку и направил на Лену. Ствол лежал на бампере его «Доджа». Прицельная сетка с красной подсветкой легко ее нашла. Прицел словно хищник, что был голоден.

Кэмбри стояла неподвижно. И сама в него целилась.

Нет, это была Лена. В очках Кэмбри. Она стояла как статуя на расстоянии примерно половины футбольного поля. Рик смотрел на нее через оптический прицел винтовки, а она смотрела на него в ответ, но у ее пистолета не было увеличивающего прицела. На какое-то мгновение у него возникло ощущение, что они смотрят друг другу в глаза поверх своего оружия. Что-то в происходящем – в этой дуэли под открытым небом и нещадно палящим солнцем – пугало его. Никакого укрытия. Никаких слов. Никаких оправданий и извинений.

«Ты на самом деле хочешь этого, девочка? – хотелось закричать ему. – Это тебе не на стрельбище стрелять!»

Пятьдесят ярдов – это сто пятьдесят футов. Пуля из его