Счастья хватит на всех - Юлия Александровна Волкодав

Севушка…

— Конечно в курсе. Что он, слепой? Хотя делает вид, что слепой, да. «Дядя Сева» он у нас зовётся. Может конфеткой угостить, когда в хорошем настроении. Что ты на меня так смотришь? Ну не нужен ему ребёнок. Я уже три месяца как костюмером у него работала, когда поняла. Пришла на ковёр. Он плечами пожал: «Декретов у меня в коллективе нет. Хочешь — уходи. Хочешь — делай аборт». Я выбрала третий вариант, который его тоже устроил. В общем-то, ему плевать, чем я там занимаюсь в гостинице: кормлю ребёнка или стираю пелёнки. Он требовал только, чтобы свою работу я выполняла идеально, а Кирилл не путался у него под ногами. Да я вообще старалась, чтобы он не попадался ему на глаза поначалу. А когда Кирюшка немного подрос, пришлось оставлять его у родителей.

— Сволочь…

Кажется, это был первый раз, когда Сашка позволила себе произнести подобное в адрес персонального божества. Но Тоня только хмыкнула.

— Не все обязаны хотеть детей. И любить их тоже не все обязаны.

— Я думала, у них с Зариной не получалось…

— У них с Зариной, может, и не получалось. Кто ж их знает? Но у Севушки нашего с этим точно всё в порядке. И я думаю, у Кирилла есть немало братиков и сестричек по всему бывшему Союзу.

— А что ты говоришь Кириллу?

Тоня задумчиво посмотрела в небо.

— Ну, сказка про героически погибшего лётчика-испытателя выручала не одну легкомысленную мамашу. А Кириллу вряд ли придёт в голову сравнивать своё отражение и детские фотографии Туманова.

Можно было сомневаться в чём угодно, отрицать любую негативную информацию о Всеволоде Алексеевиче, находить оправдания любым сомнительным фактам о нём. Но смотреть на синеглазого Кирюшку, верящего в папу-лётчика и улыбающегося улыбкой Туманова, было невозможно. И «папа Сева», всё понимающий, самый добрый, самый идеальный отец, которого могла себе придумать в её собственном детстве Сашка, сполз с пьедестала уже навсегда.

Были и менее драматичные, хотя и крайне неприятные эпизоды. Однажды она тёрлась за кулисами большого песенного фестиваля, уже сама не понимая зачем. Скорее по инерции. Тоня добыла лишний пропуск, звала «потусоваться», посмотреть на артистов. Как будто ей нужны были те артисты. Но на фоне очередной затяжной московской зимы так хотелось праздника, и Сашка согласилась. Всеволод Алексеевич задерживался, коллектив приехал раньше него, и Сашка с Тоней гуляли по длинному закулисному коридору, обсуждая темы, далёкие от шоу-бизнеса. И вдруг появился Туманов. Глаза горят, пальто распахнуто, по коридору не идёт, а летит. А рядом с ним летит девушка лет на пять моложе Сашки, то есть совершенно девчонка. Юбочка едва прикрывает попу, шубка едва дотягивает до юбочки, каблуки такие, что она буквально висит на локте у Туманова, чтобы не свалиться.

— Ну что там у нас? Когда мой выход? — вместо приветствия бросил Всеволод Алексеевич Тоне, разумеется, не обратив на Сашку никакого внимания.

— Через четыре песни, — не моргнув глазом отрапортовала Тоня. — Пойдёмте на грим.

— Пошли. А это Лесенька, моя племянница, — счёл нужным пояснить Туманов. — Посмотрит моё выступление. Не обижайте её мне, смотрите! Ну, я пошёл гримироваться. Лесенька, жди меня тут.

И на прощание хлопнул захихикавшую Лесеньку по попе так, как порядочные дядюшки явно племянниц не хлопают. Да и не было у него никаких племянниц, как не было братьев и сестёр, уж биографию-то его Сашка знала назубок.

Медленно, по кусочкам рушился образ, и Сашка всё реже ходила на концерты, а если ходила, то отказывалась от приглашений за кулисы. Вела по инерции его сайт, заглядывала на форум, прочёсывала Интернет каждое утро, чтобы убедиться — жив, здоров, работает. Если Интернет ничего насчёт Туманова не сообщал, писала или звонила Тоне, чтобы получить ту же информацию — жив, относительно здоров. Это самое главное. Она старалась себе почаще об этом напоминать. А соответствовать чьим-то придуманным идеалам Всеволод Алексеевич, равно как и любой другой человек, не обязан.

От образа остался только голос. Хотя нет, и он исчезал, неизбежно старея вместе со своим хозяином. И уж тут Всеволод Алексеевич точно не был виноват. Он всё чаще прибегал к фонограмме, за что его пытались осуждать на форуме другие поклонники. Которым Сашка, злобный цербер его сиятельства в Интернете, безжалостно затыкала рот. Потому что знала, как на самом деле сейчас звучит его голос, и увы, он слишком мало походил на тот, что переворачивал душу в детстве и спасал от всех возможных бед.

* * *

А может быть, всё дело в голосе? Да, наверное, в нём. Вначале был голос. Мы ещё не успели добраться до тела, приблизиться к нему настолько, чтобы почувствовать энергетику, чтобы произошли все те химические процессы, которые заставляют делать глупости и мечтать о несбыточном, нереальном или просто неправильном. Да и слишком мы были малы тогда. Сводил с ума голос, звучащий из наушников и дешёвых колонок.

Как рассказать вам о голосе? Его надо слышать. Нет, прошу вас, только не сравнивайте с тем, что вы слышите сегодня. Компьютерная обработка — она всё убила. А у Всеволода Алексеевича был шикарный звукорежиссёр. Мне иногда казалось, Туманов может просто напеть ему алфавит, а звукорежиссёр соберёт из него любую песню. Он и спустя десять лет после исчезновения того самого, настоящего голоса, мог сотворить вполне приличную фонограмму.

Можно найти старые записи, но нужно ещё и перенестись в то время. В ошалевшие от свободы девяностые, где каждый делал и пел всё, что хотел, ориентируясь уже не на постановления партии, а на собственный художественный вкус. Или его отсутствие. Кто-то из коллег Всеволода Алексеевича ударился в рок, пытаясь остаться на волне популярности, кого-то потянуло в шансон, кто-то, как Рубинский, остался верен себе и коммунистическим идеалам, что, как вскоре выяснилось, тоже продаётся неплохо — ведь поколение вчерашних комсомольцев не вымерло, оно продолжало ходить на концерты и ностальгировать.

Всеволода Алексеевича потянуло на лирику. К тому времени ему минуло пятьдесят и его баритон приобрёл ту волшебную окраску, которую принято называть бархатной. Не знаю, для меня это скорее шёлк. Шёлк смятых простыней, струящийся шёлк вечернего платья таинственной незнакомки, о которой он так страстно, так проникновенно пел. Он изменился кардинально, по сравнению с тем советским мальчиком с плаката, каковым был до развала Союза. Как-то разом превратился в мужчину, уверенного в себе обольстителя с выворачивающим душу взглядом и голосом, не знающим границ. Как он пел! Он жил на сцене, понимаете? Влюблялся, завоевывал, приглашал на свидание — всё в одном концерте.