Земля зеленая - Андрей Упит

Ванаг отлично видел, что теперь все головы поворачиваются в его сторону. Ну, да он не Рийниек, чтобы тереть нос от смущения. Борода Бривиня была задрана, он внимательно следил за тем, как неизвестно откуда залетевший замурзанный воробышек бился о мелкие оконные стекла в свинцовых переплетах, а за окном в ветвях липы подняла несусветную возню целая воробьиная стая. Ему дела нет до того, о чем шумит Арп, вокруг глаз Ванага венчиком собрались морщинки, он тихо и лукаво улыбнулся. И лица дивайцев повернулись в сторону айзлакстцев: разве у них найдутся хуторяне, которые не боятся дерзить в лицо самому пастору?

Хозяин Бривиней гордо улыбается и тогда, когда Харф уже перешел на другие темы, очень отдаленно связанные с жатвой и пожинками. Корень и причина всего зла, язва — в гордыне и роскоши, и она распространяется все дальше и дальше. И это дело рук дьявола, нельзя не упоминать об этом как можно чаще. Землевладельцы стараются походить на помещиков, сыновей посылают учиться в городские училища, хотят вырастить их господами и всячески развращают. Для батраков лапти и постолы кажутся чересчур простой обувью, теперь они хотят обуться в сапоги со скрипом. Хозяйки повязываются шелковыми платками, батрачки разгуливают в белых кофточках, прикалывают цветы на грудь. Но все это до поры до времени, только до поры до времени: приближается день Страшного суда, подобный западне, — вот он уже у дверей. Серу и дым извергают адские котлы!

У богаделки Витолиене тряпица давно уже намокла, хотя на ней не было ни одного из бесовских украшений, о которых упоминал пастор. А в углу, у дверей, Лиена Берзинь старалась спрятаться позади двух толстух из Айзлакстской волости, — ей казалось, что Арп своими страшными глазами ищет именно ее. Лиена сознавала, что она-то и есть та подлинная великая грешница — на ней старый шелковый платок Лауры, потом — ситцевая кофточка, правда с синими крапинками, но такими мелкими, что издали может показаться белой. Да, было у нее и самое большое прегрешение — три поздних василька на груди. Она придвинулась ближе к женщинам и, подняв дрожащую руку, сорвала и скомкала цветы.

Проповедь окончилась. Пастор огласил брачущихся и помянул умерших, за которых пропели по одному — по два стиха. Потом он прочел молитву, и прихожане спели об облегчении участи тяжелобольной хозяйки одного хутора, которая ждала и не могла дождаться своего смертного часа. Потом оповестил, что владелец дивайского имения покупает дубовые желуди по три рубля за пуру, но собирать их нужно только после первого октября. В айзлакстских Даудзешанах на будущей неделе в пятницу состоятся торги — будут продаваться лошади, три коровы и разная хозяйственная утварь; подробно об этом после богослужения оповестит возле церкви учитель господин Болдав.

Самое главное пастор приберег к концу. У одной девицы в Айзлакстской волости родился младенец, и она хотела принести его к святому крещению… Обрушьтесь, стены и камни!.. Красный, словно кирпич, он стукнул обоими кулаками по кафедре, как будто действительно разбивал камни, даже Библия подпрыгнула на пюпитре. Даже у пожилых хозяек, которые дома сами не стеснялись в выражениях, теперь пылали уши, слыша то, что извергали уста разгневанного пастора.

Когда он сошел с кафедры и молящиеся кончили петь, Банкин все еще продолжал играть на органе. Мужчины принялись шарить по карманам жилетов, женщины доставали копейки, завязанные в уголки платочков, — начался сбор в пользу вдов и сирот усопших пастырей. Из-за картины, которая прикрывала дверь в ризницу, вышли оба церковных старосты, Калнасмелтен и Берз — один от дивайцев, другой от айзлакстцев. Они держали длинные палки с мешочками на концах. Берз собирал на женской половине, Калнасмелтен — на мужской. Они тянулись что есть сил, чтобы достать из среднего прохода до стены. Руки сами двигались навстречу, только некоторые вольнодумцы и бунтари делали вид, что не замечают проплывавшего перед носом бархатного мешочка. К мешочку привязан маленький колокольчик, и, приближаясь, он звонил, как комар в темной комнате. И вдруг колокольчик гневно и настойчиво задребезжал на мужской половине, остановившись на одном месте. Понятное дело, Мартынь из Личей опять заснул во время проповеди, теперь от этого звона он проснулся и, испуганно моргая, полез в карман жилета, но уже после того, как мешочек отдалился. Мужчины попрятали волосатые головы и лысые лбы за спинки скамей, а женщины зафыркали.

Хозяин Бривиней и старший батрак все еще переживали впечатление от поездки. По выходе из церкви они не остались в толпе, а сразу, не глядя по сторонам, спустились с горки. Впереди ковылял преподобный Зелтынь со своей Лизой. Мартынь Упит прошел мимо, будто ему до них и дела не было. У тележки Рийниека собралась целая толпа. Букис, откинувшись назад объяснял, сколько стоили отдельные части и сколько раз Смилга покрывал лаком, пока добился такого блеска. Теперь тележка совсем потемнела от пыли, по стоило только провести пальцем, сразу же появлялась блестящая полоска. Стояло несколько человек и у саней Бривиня, одни посмеиваясь, другие пожимая плечами. На обратном пути уже не надо было состязаться, хорошую шутку дважды повторять не следует, да и лошади стояли, понурив голову. Теперь у Тамсааре окно было открыто, зашли в корчму.

Когда хозяин и старший батрак возвращались, дорога была свободна, — они нарочно задержались в корчме подольше, хотя там, кроме них, никого не было. Сам корчмарь, с распухшей, подвязанной платком щекой, прошел через комнату, даже не взглянув на гостей. Анныня Тамсааре, окончившая немецкую женскую школу в Клидзине, заносчивая и подвижная, как сорока, поставила пиво, а сама исчезла, не сказав ни слова…

Усталые лошади шли шажком не поднимая голов. За аллеей пасторской усадьбы оба седока сошли с саней — полозья прямо визжали, врезаясь в гравий, бог знает, уцелели ли железные подреза. Мартынь Упит тщетно пытался завязать разговор, Бривинь приумолк и стал сумрачным: возможно, проборка Арпа все-таки задела его.

В корчме у Рауды тоже долго мешкать не пришлось. Там гуляли только Эдуард, сын заики Берзиня, и маленький Рейнъянкинь, оба навеселе, готовые вцепиться в глаза, они, как всегда, не выказали никакого почтения к первому землевладельцу и его знаменитому батраку. Когда парни во весь голос заговорили о хозяйских дочерях, которые не умеют даже пары перчаток связать и ждут, когда матери зашнуруют им ботинки, Бривинь и Мартынь поспешили уйти. Теперь Ванаг вовсе помрачнел и уже издали вглядывался, не видать ли у переезда Кугениека — хотелось сказать ему крепкое словечко, пусть делает что положено и не суется под ноги проезжим. Но шлагбаум был поднят, и сторож не показывался, lie вылезли из своей землянки и братья Лупаты. Возле куч строительного материала, где сооружалась лавка Рийниека, тоже никто не околачивался. На козлах лежало распиленное бревно, совсем потемневшее и потрескавшееся от солнца. Мартынь Упит попытался было поподробнее рассказать, что поговаривали люди: ожидаемые деньги за Песчаные холмы Рийниек все еще не получил, заплатить русским рабочим в субботу было нечем, те собрали свои пожитки и уехали в Латгалию, — как бы до суда дело не дошло. Но Ванаг слушал его рассеянно, и Мартынь умолк, потом крикнул на лошадей, которые даже шагом не желали тащить пустые сани.

Надо думать, это выглядело довольно смешно, когда двое дюжих мужчин в летнюю пору сопровождали по большаку пустые сани, а кони, покрытые клочьями запекшейся пены, шли понурив головы. По счастью, день был воскресный, и на дороге и в хуторах, мимо которых они проезжали, только изредка показывались люди.

Мартынь Упит стал распрягать лошадей прямо у риги. Хозяин Бривиней скрылся в своей комнате и не появлялся весь вечер, да и в понедельник до самого обеда. Но он прятался понапрасну. Слухи о его поездке на санях в то же воскресенье разнеслись по всей волости. Это было событие, о котором и хуторяне будущих поколений будут с гордостью рассказывать своим детям.

4

Все обошлось хорошо. Мальчик родился тщедушный, с ужасно тоненькими пальчиками, но не особенно крикливый. Римшиене уверяла, что выживет и будет расти, как жеребенок. За последние два года ни один принятый ею ребенок не помер, и у жены Бите-Известки остался бы жив, если бы она, дуреха, не начала с третьей недели совать ему жвачку из черного хлеба и капусты, — этого и телячье брюхо не выдержит. До шести недель — крендель, размоченный в молоке или разжеванный с кусочком сахара, — вот это подходящая еда для такого парня. Конечно, лучше всего кормить грудью, но это могли позволить себе только хозяйки хуторов, у испольщиц и арендаторш молока не хватало.

Осиене не могла спокойно улежать в постели. Пары вспаханы, лен Осис кончил очесывать и намочил, но юрьевский ячмень на острове все еще стоит — ведь везде один, много ли наработает мужик одноручной! На четвертый день Осиене поднялась и приставила к зыбке Тале, а для верности слегка отшлепала ее: «Не вздумай оставить ребенка и бежать во двор, не то шкуру спущу!» Спеленала свивальником до того туго, что у мальчонки выкатились глазки и захрустели косточки, но так и требуется, — сколько раз Римшиене предупреждала, что если слабо пеленать, ноги кривые будут.