Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Кагарлицкий Юлий Иосифович

В том же номере «Русских ведомостей», в котором была напечатана заметка «Уэллс в Москве», почти целая полоса была отведена только что закончившемуся в Киеве процессу В. В. Шульгина, позволившего себе заявить в печати, что материалы по делу Менделя Бейлиса, обвиненного в «ритуальном убийстве христианского ребенка», были сфабрикованы черносотенцами. И хотя все свидетели, выступавшие против Шульгина, вынуждены были отказаться от своих показаний, его все-таки приговорили к трем месяцам тюрьмы. Личность обвиняемого заслуживает в данном случае особого интереса. В Киеве ведь судили не какого-нибудь революционера, а «своего» – Шульгин был убежденным монархистом, антисемитом и одним из лидеров правого крыла Государственной думы! Уэллс еще в Англии слышал и читал о России, о многом узнал от своих знакомых в Петербурге и в Москве, но при этом дурное, что он видел, перекрывалось более важным: круг, в котором он здесь вращался, необычайно его привлекал. Он встречался с З.А. Венгеровой, В. Д. Набоковым, Ф. Д. Батюшковым, М. Ликиардопуло (Ричардсом) и другими литераторами. В этой России он был своим. К русским интеллигентам он тянулся душой, и это чувство подавило все остальные. В конце сентября или в самом начале октября 1914 года, уже после начала войны, он обратился к Ромену Роллану с предложением сделать совместное заявление в пользу России, и французскому писателю пришлось объяснять ему, что подобные заявления требуют больших оговорок. «Я воюю против одного чудовища (прусского империализма) не для того, чтобы при этом защищать другое, – писал он в ответ.

– Найдите, дорогой мистер Уэллс, формулировку, отмечающую, что Россия, которую мы любим, Россия, на которую мы надеемся и в которую верим, – это Россия свободная». За те считанные дни, которые Уэллс провел в России, он постарался увидеть, сколько возможно. Но самого его тоже рассматривали и изучали. «Помню, как тогда его несколько прозаическая наружность меня поразила своим несоответствием с тем представлением, которое естественно создается об авторе стольких замечательных книг, то блещущих фантазией, то изумляющих глубиной мысли, яркими мгновенными вспышками страсти, чередованием сарказма и лиризма, – писал два года спустя В. Набоков. – Поневоле ждешь чего-то необыкновенного, – думаешь увидеть человека, которого отличишь среди тысячи. А вместо того – как будто самый заурядный английский сквайр, – не то делец, не то фермер. Но вот стоит ему заговорить со своим типичным акцентом природного лондонца среднего круга – и начинается очарование. Этот человек глубоко индивидуален. В нем нет ничего чужого, заимствованного. Иногда он парадоксален, часто хочется с ним спорить, но никогда его мнения не оставляют вас равнодушными, никогда вы не услышите от него банального общего места. По природе своей, по складу своего таланта он представляет редкую и любопытную смесь идеалиста и скептика, оптимиста и сурового, едкого критика. Эти противоречивые черты его духовной сущности выражаются и в книгах и в разговорах». Даже случайные встречи с ним крепко западали в память. Лев Успенский рассказывал, как в январе 1914 года он – ученик коммерческого училища – шел со своим товарищем по Невскому и около какого-то дорогого магазина увидел два автомобиля и небольшую толпу. Ждали, когда выйдет из магазина графиня Брасова – личность по тем временам почти легендарная. Эта красивая, утонченная женщина, разведенная жена купца Мамонтова, потом – разведенная жена гвардейского ротмистра, сделалась морганатической женой великого князя Михаила и получила графский титул от ненавидевшего ее Николая. Но когда она вышла, дверь магазина открылась вторично, и «из двери вышел плотный, крепкий человек, конечно – иностранец, нисколько не аристократ.

Несомненный интеллектуал-плебей, как Пуанкаре, как Резерфорд, как многие. Его умное свежее лицо было довольно румяно: потомственный крикетист еще не успел подвянуть на злом солнце неимоверных фантазий. Аккуратно подстриженные усы лукаво шевелились, быстрые глаза, веселые и зоркие, оглядели все кругом… Как мог я не узнать его? Я видел уже столько его портретов! За его плечами показался долговязый юнец, тоже иностранец, потом двое или трое наших. Он задержался на верхней ступеньке и потянул в себя крепкий морозный воздух пресловутой «рашн уинте» – русской зимы. С видимым удовольствием он посмотрел на лихачей – «Па-ади-берегись», снег из-под их копыт, фонарики в оглоблях, – летящих направо к Казанскому и налево – к Мойке, на резкий и внезапный солнечный свет из-за летучих облаков и, чему-то радостно засмеявшись, бросил несколько английских слов своим спутникам. Засмеялись и они…» Конечно, далеко не всем русским пришлось дожидаться приезда Уэллса в Россию, чтобы лично с ним познакомиться. С Горьким он встретился еще в 1906 году в Нью-Йорке. Уэллс прожил уже почти неделю в этом городе до того, как туда приехал Горький, и он участвовал в подготовке торжественной встречи этого человека, символизировавшего для него русскую революцию. Горького он считал «не только великим мастером искусства… но и замечательной личностью» и, когда началась травля Горького, в полный голос высказал свое возмущение в книге «Будущее Америки». Горького Уэллс нашел в Нью-Йорке не без труда – того прогнали из гостиницы и не пускали ни в одну другую, – но он все-таки разыскал его в частном доме (у редактора «Вильтшайр мэгэзин») и провел в его обществе свой последний вечер в Нью-Йорке. Языкового барьера между ними не было: М. Ф. Андреева отлично владела английским. Еще раз они виделись в Лондоне в 1907 году, куда Горький приехал на V съезд РСДРП. Впрочем, тогда они просто попали вместе на светский вечер и как следует пообщаться не успели. В Москву в 1914 году Горький прибыл в тот же день, что и Уэллс, но почему-то они тогда не встретились. Уехал Уэллс из России полный радостного чувства от обилия неожиданных впечатлений, приобщения к настоящему искусству, встреч с интересными и приятными людьми.

Нет, Беринг не обманул его, обещая замечательную поездку! А между тем надвигалась война. Ее не только ждали, не только предсказывали возможный ее ход и последствия – ее пытались предотвратить. Война нужна была Германии. Кайзер надеялся с ее помощью окончательно установить свою гегемонию в Европе. Война нужна была Франции – надо было вернуть потерянные в франко-прусской войне Эльзас и Лотарингию. Война нужна была России – с ее помощью хотели остановить вновь надвигающуюся революцию. Правда, начало войны планировали на 1917 год – пока что страна была ужасающе к ней не готова – и надеялись развязать ее на востоке, захватив у Турции Босфор и Дарданеллы. И еще война нужна была Англии. Большинство английских политиков понимало, что время работает на Германию и надо разгромить ее, пока она еще не победила в экономическом и военном соревновании. Но война не нужна была ни немецкому, ни французскому, ни русскому, ни английскому народу. И с ее угрозой боролись. Против войны выступили все партии II Интернационала. Меньше чем за два года до начала войны, 24 ноября 1912 года в 10 часов 30 минут в Базеле, в зале заседаний «Бургвогтей», открылся Конгресс II Интернационала. В 2 часа дня делегаты Конгресса начали шествие к зданию Базельского собора, предоставленного городскими властями для проведения митинга. Кроме нескольких тысяч, что вместил в этот день собор, вокруг него собралось еще пятнадцать тысяч человек. Среди тех, кто выступал на этих двух митингах и на Конгрессе, были Жан Жорес, которому суждено было погибнуть в первый же день войны от пули озверелого националиста, руководитель Независимой рабочей партии Кейр Харди, Клара Цеткин, вся верхушка немецкой социал-демократии, круто потом изменившая позицию и голосовавшая в рейхстаге за военные кредиты. В Базеле была и делегация русских социал-демократов. В решениях Базельского конгресса ответственность за возможную войну возлагалась на все без исключения буржуазные правительства. «Пролетариат считает преступлением стрелять друг в друга ради увеличения прибылей капиталистов, честолюбия династий или во славу тайных договоров дипломатии», – говорилось в Базельском манифесте.