Яд минувшего (сборник) - Вера Викторовна Камша

руку и побрел вдоль осыпающихся бойниц, вглядываясь в полыхающий горизонт, над которым повисли четыре солнца. Это не пугало и даже не удивляло, как не удивляли рвущийся сквозь грохот прибоя конский топот и отдаленный струнный звон. Эпинэ помнил эту песню – недобрую и очень старую. Песня была ровесницей башни, но те, о ком шла речь, родились еще раньше.Мимо пустых городов, к южному морю,Ехало четверо конных днем, полным горя,Ехало четверо конных, горбясь устало,Ай-яй-яй-яй, к южному морю…

Четыре молнии вырвались из клубящихся облаков и ушли в красное море, зло и беспомощно закричала невидимая птица, волны с четырех сторон грохнули в стены, разбились о блестящий камень, алыми ройями вспыхнули брызги.

Ай-яй-яй-яй, в вечерних зорях…

Далеко за морем, у исхлестанных ветрами гор, заржала лошадь, разбудила серую осыпь. Камни, раздраженно шурша, поползли, покатились, полетели вниз, облака пыли окутали синий перевал, но Они не оглянулись.

Мимо обрушенных стен, цепью предгорий,Ехало четверо конных в вечерних зорях,Ехало четверо конных, ночь наступала,Ай-яй-яй-яй, в вечерних зорях…

Рушились скалы, ветры взметали тучи пепла, море вскипало гривастыми волнами, раз за разом били в иссохшую землю молнии, а Они ехали вперед. Не оглядываясь, не сожалея, не прощая, и небо за ними было багровым и пустым – ни солнца, ни луны, ни облачка, только пять незнакомых звезд. Одна вздрогнула, покатилась вниз, и все погасло. Нет, это погасла свеча у изголовья!

Эпинэ приподнялся на локте и понял, что лежит в постели. Собственной. Ничего страшного, бывают сны и похуже.

– Монсеньор! Монсеньор, вы очнулись?

Сэц-Ариж! Только его здесь не хватало!

– Жильбер? Что ты тут делаешь?!

– На Монсеньора напали…

Нападение и трупы на полу он помнил, как убивал – нет.

– Раз уж ты тут, дай воды.

– Монсеньор…

Робер схватил стакан, в нем была вода. Холодная, чистая, настоящая. Жажда ему не приснилась, а остальное?

– Монсеньор, вам что-нибудь еще надо?

– Надо. Уйди!

Убрался. Наконец-то все убрались, и он свободен до утра. Свободен, как не бывал давно, а может, и никогда.

Прошлое погасло, будущее не взошло, осталось несколько часов на краю Заката. Слишком мало, чтоб добраться до поросших гранатами склонов, но жизнь везде жизнь. Даже здесь…

Облетевшие каштаны, а за ними – дом. В окне на втором этаже мерцают свечи, кто их зажег? Он? Она? Она и Он? Маленькая загадка, которая может развлечь. Найдись в этой дыре гитара, он не стал бы искать общества. Дикий виноград на стене… Как кстати!

Приподняться в седле, ухватиться за лозу, подтянуться, опереться о выступ. Можно загадать на того, кто не спит, а можно не загадывать… Рука тянется к прутьям решетки, внизу звякают удила, над головой скалится сводница-луна. Вот и окно, а за ним – женщина. Лет тридцати, сидит у стола, смотрит в стену. Чья-то жена? Вдова? Девица? Последнее было бы досадно… Темные волосы, недурной профиль, вышитая сорочка.

Топнул о подмерзшую землю конь, стряхнул с неба чью-то звезду, предвещая завтрашнюю кровь. Одиночество вечно жжет ночами свечи. Одиночество, страх, болезнь и любовь, но только одиночество смотрит в стену, как в зеркало.

Поудобней ухватиться за решетку, стукнуть в стекло раз, другой, третий… Повернула голову. Ей больше тридцати, но не слишком. Закричит, бросится вон из комнаты, откроет окно? Открывает. Одиночество гостеприимно.

– Кто вы?!

– Это так важно?

– Чего вы хотите?

– Ничего, а сейчас вас. И еще завести во двор коня.

Скрип, шорохи, тяжелое дыханье, дальний конский топот и еще что-то на пороге слуха. Какой-то звон.

– Сударь, сколько воды он выпил? Постарайтесь вспомнить.

– Полный стакан. Он опять потерял сознание.

– Кто потерял? – Робер-таки заставил себя открыть глаза. – Сэц-Ариж, я велел вам уйти, а не тащить ко мне лекарей или кто это тут с вами?

– Вы пришли в себя?! – Сейчас пустится в пляс. С топотом. – Монсеньор!..

– Какой сегодня день? – Спать не дадут, это уже понятно. – И что слышно нового?

– Пятый день Скал… То есть уже шестой…

Три дня без сознания. Весело… Боль раздирала запястье, словно кошка. Эпинэ поднес руку к глазам, она была туго забинтована.

– У монсеньора открылась старая рана, – зачастил заспанный лекарь, – кровотечение было сильным, кровехранилища пустели…

– Где браслет? – Росчерк молнии на золоте был уже бредом или еще нет? – Вы его сняли?

– Мы были вынуждены, – промямлил врач, – кровотечение… следовало остановить…

– К Леворукому! Что с Моро?! Если его никто…

– Монсеньор. – Сэц-Ариж выскочил из-за лекарской спины озабоченной блохой. – Все в порядке… Карваль к нему сразу пошел, и ничего, то есть порядок. Вчера даже в паддок[7] выпускали…

– Хорошо. – Значит, Никола очередной раз рискнул ради своего «монсеньора». – Верните браслет и проваливайте.

– Я хотел бы коснуться лба монсеньора, – затянул свое врач. – Весьма вероятно, у монсеньора жар.

– Обойдетесь. Вы слышите звон или мне кажется?

Не звон – рокот. Глухой, рваный, тревожный.

Крик гитары и дальний стук копыт. Ночью кони несут на себе тревогу, черные кони, идущие шагом…

Мимо расщелин и скал вниз, с перевала,Ехало четверо конных, ночь умирала,Ехало четверо конных к южному морю,Ай-яй-яй-яй, вниз с перевала…

– Монсеньор, все тихо.

Тихо… Это называется «тихо»? Но тишина тоже звенит, поет, кричит ночной птицей, бьет в полуденный колокол. Нет ничего звучней тишины.

– У монсеньора от жара сгустилась кровь. Это может вызвать головную боль и бред. Науке известно…

Может?! Уж вызвало.

– Где браслет?

– Вот он.

– Дай.

На старом золоте знакомый зигзаг. Молния! Молнии, рвущие небо, молния, расколовшая герб. Он клеймен молнией, как Дракко, а дальние струны все звенят, только тише. Неужели они замолкнут совсем? Будет жалко.

Ай-яй-яй-яй, вниз с перевала…

Женщина спала, обняв подушку. Сон и утро ее не красили, но за утром приходит вечер, а потом вернется ночь. Ночью женщины красивы, как кошки, а цветы пахнут сильнее… Хорошо, что спит: прощанье и слезы не нужны никому. И она не нужна.

Вино на столе очередным соблазном или напоминанием о запретах, смешным напоминанием, мелким… Он не пил вечером, не пил ночью, не станет пить и утром. Есть вещи, которые пьянят сильнее. Например, жизнь. Ты думал, что заткнул дыру, что не твои это желания и не твои слова, а судьба тебя обыграла. И поделом – не говори, если тебя слышат. Не говори, если не знаешь.

Синие звезды на скатерти, как непривычно они выглядят на беленом полотне. Пусть остаются. Рядом с кошельком. Брошенный кошелек, ненужные драгоценности, невыпитое вино, уставшая женщина… Аллегория тщеты и упущенных радостей, как сказал бы Сильвестр, а сегодня нужны сталь, свинец и немного удачи. Куда меньше, чем обычно. Как звали того храбреца, что не убоялся ни изначальной твари, ни полчищ варитов и умер на месте, получив за шиворот лягушку? Твоя лягушка тебя ждет, одна радость, сегодня все закончится. Совсем. Это не только твой конец, это конец ловушки, больше в нее никто не попадет. Больше некому.

Скрип двери, утренний холод… День будет ясным и холодным, еще не зима, уже не