Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

крепко спит, и отодвигаясь прежде, чем придет первое содрогание.

Сомнения, одолевавшие Эмму, вроде бы не мучили Антонио, он, казалось, был счастлив просто находиться рядом, и это ее тоже беспокоило.

– Я сама не знаю, чего хочу, – призналась она однажды Хосефе, в которой нашла добрую подругу и наперсницу. С Дорой об этом говорить она не могла, ведь ее жених был дружен с Антонио, а Дора, натура искренняя, во всех таких делах проявляла невиданное простодушие.

Эмма продолжала встречаться с Хосефой, вне дома, боясь пересечься с Далмау. «Не беспокойся, – однажды сказала ей та, – он сюда почти не заходит, разве что на рассвете». Так или иначе, она предпочитала встречаться с доброй женщиной на улице, приглашать ее на чашечку кофе в какое-нибудь заведение на Ла-Рамбла.

– Забудь моего сына, Эмма. Забудь его, – повторила она, видя, что Эмма, больше из уважения к матери, собирается возразить. – Ты уже совсем взрослая, и в твоем положении тебе нужен мужчина. Судя по тому, что ты рассказываешь, Антонио парень достойный, он к тебе расположен и тебя уважает, что очевидно. Любой другой давно задрал бы тебе юбки. – Посмеявшись, они отхлебнули кофе, сидя за столом в кафетерии, младшая – с пустой, покрытой куриными перьями корзиной у ног, старшая – тоже с корзиной, набитой заготовками для белья, которое требовалось пошить. – Дочка… – Хосефа взяла ее за руку. – Раз он хороший человек, не отвергай его, закрой глаза и отдайся ему. Если он не слишком смекалист, не беда: гляди, где теперь эти умники – твоего отца и моего Томаса убили за то, что они много читали и много знали; Монсеррат… что я расскажу тебе о ней, чего бы ты не знала? Что до Далмау… Все, как я предупреждала: буржуи украли у него душу. Жизнь заключается в том, чтобы вместе стареть, помогать друг другу, поднимать детей. Мужчины слишком умные то и дело покидают тебя, поскольку не мирятся с несправедливостью, и рано или поздно погибают или, что еще хуже, не погибают, а приходят к старости, полные горечи, уставшие от жизни и от тех, кто их окружает. Мужчина добрый, крепкий, простой, работящий, – заключила Хосефа, – вот что нам нужно. – (Эмма, прикусив губу, кивнула, после слов Хосефы у нее будто бремя свалилось с плеч, и поэтому дальнейшее застало ее врасплох.) – Но и жена не должна превосходить мужа.

– Что вы имеете в виду?

– Ты будешь давать уроки работницам, так? – спросила она, и Эмма кивнула. – Твой мужчина может почувствовать себя ущемленным.

– Не похоже на то.

– Это пока, – стояла на своем Хосефа.

– Что же мне делать?

Хосефа сморщилась.

– Поступай умнее: не показывай, что тебе это нравится. Пусть думает, что тебя это утомляет, что ты предпочла бы побыть с ним.

«Как же не показывать?» – спросила себя Эмма. На самом деле ей нравилось давать уроки, это окрыляло ее. Дарило такое сильное удовлетворение, что она выходила из Братства, полная гордости. В классе было семь женщин, все старше ее, от тридцати пяти до пятидесяти. Домохозяйки, матери семейств. На занятия – по понедельникам, средам и пятницам – никогда не приходили все. Всегда у кого-то появлялось неотложное дело, заболевал ребенок, намечалось собрание, но они не бросали учебу, продолжали упорно и непреклонно. Хотели обучить своих детей. Стать для них примером. Культура, знания вели их к свободе, приобщали к прогрессу, это признавала каждая.

– Эмма, зовите меня Эмма, – умоляла она Хасинту, которая неизменно обращалась к ней «товарищ учительница».

Ромеро, помощник Хоакина, советовал принять официальный тон, заставить себя уважать, но мнение Ромеро ее не интересовало.

Начали с буквы «а».

– Простая буква «а», понятно? – (Антонио, провожавший Эмму домой, кивнул.) – Они знают букву «а». Могут произнести имя «Эмма», а там есть «а». Но не знают, как это пишется, и не умеют присоединять букву к букве, чтобы получилось слово. Нужно показать им букву «м». «Эм», «эм», «эм», – произносила она, смыкая и размыкая губы. – Э-м-м-а. Они так не умеют.

– Для этого есть ты, – отвечал Антонио. – Чтобы их научить.

Воспользовавшись тем, что он умолк, выдав свое заключение, Эмма склонила голову набок и подняла взгляд, чтобы рассмотреть лицо Антонио. Вспомнила слова Хосефы: кажется, его не ущемляет то, что она дает уроки.

– Тебе не мешает, что я даю уроки? – вдруг выпалила она.

Антонио сдвинул брови, остановился.

– Нет. С чего бы?

– Да так. – Она не знала, что сказать дальше, и пожалела, что спросила.

– Ты умеешь месить бетон? – спросил Антонио. Эмма искренне расхохоталась и покачала головой. – А бросать отвес?

– Отвес?

– Ну а я умею. И очень хорошо.

Эмма подошла ближе, взяла его под руку. Антонио зашагал дальше как ни в чем не бывало, вот только девушка опиралась о его локоть в первый раз с тех пор, как они познакомились. Но ее охватывала дрожь.

– А еще я знаю буквы моего имени, – продолжал Антонио. И проговорил их все, одну за другой. – И могу его написать, конечно. И вообще, спроси о чем хочешь.

– Ну, тогда… – Эмма дважды прочистила горло. – Если ты умеешь бросать отвес, разбирать по буквам и писать слова, ты знаешь больше меня.

И она заметила, что каменщик выпрямился, не сбиваясь с шага.