Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

и теперь молча наблюдающего за всем со стороны, но тот лишь пожимает плечами.

— Я уже говорил, — меж тем продолжает Ричард, — я не могу позволить девушке спать в одной комнате с мужчиной, кем бы он ни был…

— А я не могу позволить вам спать на полу из-за меня, — с упрямством возражает Ада. — У меня двое старших братьев, сир, я не привередлива.

— Это лишь одна ночь, мона. Ее можно пережить. А я, как рыцарь Делориана, не поставлю своего удобства выше вашей чести.

Коннор позади него усмехается и качает головой.

Ада беззвучно вздыхает и отворачивается к стене, будто висящая на ней рыболовная сеть с приделанными к ней старыми крючками захватывает все ее внимание. Наружу рвутся слова о том, как же это чудовищно несправедливо — обращаться с ней, как с нежной и хрупкой девицей, даже несмотря на все то, что она успела пережить со дня их встречи. Все то, что уж действительно нежным и хрупким девицам даже и не снилось. Живя дома, Ада покорно мирилась с нуждой скрывать ото всех собственные поездки на охоту с братьями или то, что ни один из них и близко не мог потягаться с нею в верховой езде, и уж тем более то, что в седле она держалась исключительно по-мужски, а уже в одиннадцать лет до смерти перепугала братьев кровью, вдруг проступившей на ее светлых штанах после излишне резкого прыжка на лошади. Всю жизнь она прятала то, что не полагалось благородным служителям Тары — тем, кого высший свет желал видеть в каждой девушке и каждом юноше, готовящимся к браку с кем-то знатнее себя, тем, кто должен был следить за порядком внутри семьи и дома, но никак не жить по-настоящему, подобно их супругам. Едва спустившись с седла, она бежала к уже ждавшей ее ванне, чтобы смыть с себя лошадиный и собственный пот — последние улики ее преступлений против высшего общества, а после вновь облачиться в шелк и бархат, по сдержанной имперской моде пустить по шее нить мелкого жемчуга, самой Аде казавшейся много хуже удавки.

Но сейчас, в прогретой комнате на втором этаже таверны, за много миль от родного дома и в окружении тех, кого еще совсем недавно она не знала вовсе, а теперь чувствует себя в безопасности от одного лишь их присутствия рядом, она больше не та, кем была прежде. Не благородная юная мона, готовящаяся стать женой благородному же незнакомцу и скрывающая свои неподобающие, но такие незначительные проделки. Теперь она — искатель приключений, путешествующий среди опасностей в самой странной компании, какую Ада только могла себе представить, беглянка, нашедшая способ хоть на время скрыться от навязанной судьбы и, наконец, взять собственную жизнь в свои руки. Еще этим утром она могла быть убита одним из чудовищ, о существовании которых прежде знала лишь с чужих слов. Так неужели, даже несмотря на это, она, Лодур подери, не может позволить себе отойти от придуманных далекой от этого места знатью правил приличия и провести всего ночь на соседней с мужчиной кровати, раз уж свободны здесь оказались лишь двухместные комнаты?

— Ада, — выдавливает она из себя вместо всего этого, рвущегося, словно обозленная собака на цепи.

— Что? — вновь занявшийся уже немало пережившей картой Ричард поднимает глаза.

— Не “мона”. Просто Ада. Прошу.

Он растерянно кивает, а она вновь было разворачивается к камину, когда они слышат голос Коннора:

— Я уж потеснюсь. Если посреди ночи обниматься полезу — это чтобы на пол не свалиться, так и знай.

Ада невольно прыскает, вновь обращая к догорающему огню спину, и краем глаза успевает заметить промелькнувшую на прежде неизменно серьезном лице рыцаря улыбку — впервые за все время их знакомства.

***

Ночь не приносит с собой сна. Ада ворочается в постели, скидывает с себя одеяло, когда становится слишком жарко, и вновь натягивает его до самого носа, едва почувствовав холод. К полуночи все звуки, прежде долетавшие до нее с первого этажа, смолкают. Последним исчезает нестройное, а местами и откровенно фальшивое пение нескольких голосов, начавшееся, как только кем-то была обнаружена старая расстроенная лютня. Из того, что Аде все же удалось разобрать, она услышала несколько уже известных ей баллад весьма пристойного содержания, а следом, когда языки поющих стали заплетаться еще сильнее, узнала и о любви между благородной имперской дамой и юным конюхом, протекавшей прямо в конюшне, под осуждающими взглядами живших в ней лошадей; о золотоволосой деве-воительнице Сесилии, пожелавшей выйти лишь за того, кто сумеет одолеть ее в бою, а по итогу сделавшейся женой вербера, в своем зверином облике одолевшего ее не только на ристалище, но и в первую ночь их брака, — все это неизменно с забытыми словами, пропущенными или перепутанными строчками и даже целыми куплетами, о которых певцы спорили, не прекращая подыгрывать себе на лютне. Следующая баллада рассказывала о славных похождениях одного из сыновей Сесилии и оборотня, но припомнить поющие сумели лишь ту ее часть, где юный герой берет себе в жены разом пятерых дев, а ночь все они — в многочисленных подробностях — проводят на одной огромной кровати. Когда же, в конце концов, репертуар невидимых певцов иссякает, они разбредаются по комнатам, оставляя Аду в мертвой тишине, через которую пробивается лишь сильно приглушенный шум моря.

Она переворачивается на другой бок и подкладывает под голову согнутую руку, глядя на пустующую соседнюю кровать. Где-то в глубине груди вновь просыпается мерзкое чувство обиды, которое Ада торопливо затаптывает, будто тлеющий уголек, грозящий разрастись в целый пожар, если оставить его без надзора.

Он вовсе не хотел ее обидеть. А она сама для него никакая не аристократка, жаждущая свободы всей своей душой, и, возможно, чем-то даже похожая на него самого, а всего лишь обычная безродная служанка. Не обремененная долгом перед собственной семьей и договорным браком с нелюбимым. Он не знает, какие чувства пробуждают в ней его слова, лишь хочет быть галантным с девушкой, как истинный рыцарь.

На потолке, когда Ада укладывается на спину, привыкшие к темноте глаза различают неровные пятна плесени.

Когда она шла на все это, когда впервые выдала себя за кого-то другого, ей вовсе не думалось, что будет столь трудно поддерживать собственную легенду. Не потому, что она не могла прикинуться кем-то другим — она всю жизнь делала именно это, а сейчас лишь открывала настоящую себя. Дело было вовсе не в этом. Трудно ей было вмиг скрыть, безжалостно, раз и навсегда затоптать в себе чинную барышню,