Лакуна - Барбара Кингсолвер

— Так было раньше. Но война окончилась.

— Верно. Но если благодаря ей картины будут радовать глаз, а люди перестанут ныть, то, пожалуй, у них возникнет соблазн воевать каждые пять лет.

— Как вам не стыдно, мистер Шеперд! Это не повод для шуток. Нельзя же все время повторять, что в стране все прекрасно. Потому что, сэр, между нами говоря, это совсем не так. — Спицы лязгали в темноте; должно быть, миссис Браун вела узор на ощупь.

— Помните первый совет, который вы мне дали?

Она задумалась.

— Вы про тушеное мясо в пансионе миссис Битл?

— Нет, про книги.

— Никогда я вам ничего не советовала.

— Советовали. В самом первом письме. Вы упомянули, что Том Вулф угодил в переделку, потому что разболтал ашвиллские сплетни, а мне хватило ума перенести действие в Мексику. И вот что вы сказали: людям нравится читать о грехах и ошибках, лишь бы не о своих собственных.

— Но это же не значит, что нужно вообще их не замечать, — возразила миссис Браун. — Что антиамериканского в картине, на которой изображена печаль?

— Не знаю. Но власти не хотят видеть волны в тихой заводи родины.

На несколько минут миссис Браун сосредоточилась на носке, старательно храня молчание, но в конце концов не выдержала:

— Если стоишь в куче навоза, кто-то должен признаться, что она воняет. А конгрессмены уверяют нас, будто это не выгребная яма, а луг с лютиками. И художников заставляют врать.

— Хорошо, но что если обязанность художника — всего лишь развлекать публику? Отвлекать от вони, называя выгребную яму лугом. Что в этом дурного?

— Тогда никто не выберется из этой кучи. Вот что плохо. Так и будут стоять по колено в навозе, наперебой нахваливая лютики.

— Я пишу исторические романы. Не хочу вас разочаровывать, но луга с лютиками как раз по моей части.

— Чушь. Не думаете же вы, мистер Шеперд, что я вас плохо знаю?

— Хорошо ли вы меня знаете? Пожалуй, да. Неплохо.

— Именно так. Вы добрее к детям, чем их собственные родители. Вы берете в дом уличных кошек, даже самых паршивых. Вас огорчает дискриминация негров. Вы читаете больше газет, чем сам мистер Херст, хотя все, о чем они пишут, вас бесконечно раздражает. Но вы упорно стараетесь отыскать в этой грязи хоть одну жемчужину. Известие о победе простых людей или о падении тирана.

— Это все?

— Почти. Еще я полагаю, что вы поддерживаете профсоюзы.

— Браво, миссис Браун. Вы читаете меня как книгу.

Даже в темноте я почувствовал ее пристальный строгий взгляд, ее опасную силу. Все-таки у нее в руках были спицы.

— Есть ли на обложке ваша фотография или нет, это дела не меняет. Все равно вы видны как на ладони. Ваш первый роман — об ужасах войны, и это заметили все. А теперь богатые благодаря ему набивают карманы, а бедняки заливаются слезами.

— Понятно.

— Вам нечего стыдиться, мистер Шеперд. Ваши слова — это ваши дети. Не бросайте их. Лучше гордо встаньте и признайтесь: «Они мои!»

Вскоре мы проехали длинный тоннель в маленькой Швейцарии. Там было темнее, чем снаружи, в иссиня-черной ночной мгле, — точно в подводной пещере. Вязанье лежало у миссис Браун на коленях; странный синий моток пряжи с торчащими спицами, похожий на диковинное животное, которое у нее не осталось сил гладить. У пансиона миссис Битл мы попрощались, но до той поры больше не обмолвились словом. Похоже, и водитель, и пассажир берегли силы, чтобы сквозь ветер и дождь разглядеть дорогу.

15 НОЯБРЯ

Пришло долгожданное письмо от Фриды; открывал трясущимися руками. Страх и восторг тело выражает одинаково. Операция прошла относительно успешно, и это хорошо, хотя боль пока не утихает. Красавчик испанец, с которым Фрида познакомилась в Нью-Йорке, похоже, оказался неплохим лекарством, прочной трибуной, с которой можно все и всем простить. При этом письмо пестрело грамматическими ошибками, так что было трудно читать. Написано в день рождения Льва, годовщину Октябрьской революции, но ни о том ни о другом ни слова. Никаких красных гвоздик на столе в память о былой любви, viejo и демократическом социализме. Диего окончательно примкнул к сталинистам. А Фрида, видимо, окончательно пристрастилась к морфию.

24 ДЕКАБРЯ

Подарок: вязаные перчатки из мягкой серой шерсти. Удивительное ощущение — натянуть их на пальцы и почувствовать, что каждый идеально помещается в отведенное ему место.

— Я заметила, что у вас нет перчаток, — пояснила миссис Браун. — Или же вы их не носите. И подумала, что, наверно, в Мексике они не нужны.

— Я купил уже три пары с тех пор, как переехал сюда, и все они мне малы. В них руки как утиные лапы — с перепонками.

— Я догадалась. Ваши пальцы почти в два раза длиннее, чем у остальных смертных.

Я вытянул перед собой руки в перчатках, завороженный прекрасным зрелищем.

— Как вам это удалось? Вы обмерили меня, пока я спал? Она усмехнулась.

— Жирный отпечаток на одном из ваших писем. Должно быть, вы оперлись о стол, чтобы подняться, а перед этим съели сандвич с беконом.

— Ничего себе.

— Я принесла линейку и измерила все пальцы.

Я повернул руки ладонями вверх и залюбовался рядом косых петель вдоль каждого большого пальца.

— Они не из синей шерсти. Я думал, вы специализируетесь на этом оттенке.

— Вы про те носки? Они были из дешевой домашней пряжи. Для детей. А это чистая мериносовая шерсть из «Белка». Для вас можно было выбрать что получше: вам перчатки не станут малы через год, и вы не станете специально проковыривать в них дырки.

— Постараюсь вас не разочаровать.

Воспоминание о снеге. Гора в косых полосах синих теней от деревьев. Визг, восторг погони, какой-то взрослый кидается снежками, с каждым броском подражая выстрелу пушки: «Ба-бах!» Лепишь в ладонях твердые белые шарики; кусочки льда липнут к пушистым варежкам. Красные, с белой снежинкой; кто-то их связал. Отцова мать? Потом уже ни с кем общаться не разрешалось, мать решила со всем распроститься — с бабушками, снегом. Лед всегда превращается в дыхание. Но те брошенные варежки, наверно, до сих пор где-то лежат. Свидетельство того, что мальчик существовал.

Я сказал миссис Браун, что это мой первый рождественский подарок за десять лет. За все дни, что мы провели вместе, она ни разу не обнаруживала такого волнения, как при этом признании.

— Десять лет! И ни одна живая душа не сделала вам самого захудалого подарочка?

— Все мои родные умерли.

— Но есть и другие люди. Вы же в Мексике работали с кем-то, разве нет?

— Последние мои знакомые были русскими, а они уже не отмечают Рождество. Мистер Троцкий заставлял нас работать до вечера, как в любой другой день.

— Он не верил в Господа нашего Иисуса Христа?

— Лев был хороший человек. Но в Бога не верил. К тому же он из еврейской семьи.

— Это тот, которого убили?

— Да.

— А ваши хозяева до него тоже были евреи?

— Нет. Миссис Ривера обожает Рождество, она всегда устраивала праздник. А я готовил угощенье.

— То есть вам опять приходилось работать?

— Именно так.

— Мне жаль, мистер Шеперд, но на следующей неделе меня не будет.

— Если честно, я рад, что вы об этом заговорили. Вам нужно проведать родных, а я хоть вспомню, как все остальные люди проводят праздники.

— Как остальные — не знаю. Но вы! Вас здесь даже с Рождеством поздравить некому. Что же вы будете делать?

Что будет делать полежавший на земле желудь, чья скорлупа разбухла от дождя? Превратится в инжир?

— Мне надо дочитать гранки, — заявил я.

— Не выдумывайте, мистер Шеперд. Вы их уже дочитали, и я это знаю.

— Хотел еще раз просмотреть. А потом начну писать новую книгу.

Ее брови взлетели на лоб.

— О чем?

— Пока не знаю.

Миссис Браун взяла ридикюль и перчатки, собираясь уходить. Весь день сыпал мелкий снег.

— Вы совсем заработались, мистер Шеперд. Знаете пословицу? Мешай дело с бездельем. А то и окочуриться недолго.

— Разве? А я думал, проживешь век с весельем.

— Так тоже можно.

— Тогда я, пожалуй, вообще ничего делать не буду, благо вы мне принесли из библиотеки стопку книг. Помешаю угли в камине и встречу Рождество с мистером Харди и мистером Диккенсом. Что может быть лучше? И Тристрамом Шенди. Кошки намекают, что неплохо бы запечь баранью ногу; наверно, я так и сделаю. А в среду вечером Эдди Кантор и Нора Мартин наверняка споют мне рождественские гимны.

— Не хочу вас расстраивать, но они поют для своего спонсора. Кажется, это слабительная соль.

— Вы жестоки. В следующий раз вы скажете, что на концерте шлягеров «Лаки Страйк» девушки поют для одноименных сигарет, а вовсе не для меня.

Миссис Браун сидела, положив руки на блокнот, и ждала.

— Вы что-то хотите мне сказать? Не стесняйтесь.